Жук - Ричард Марш

У нас сложилось такое же мнение. Они ничего не говорили, кроме как по приказу араба. Когда же к ним обращались, они лишь тупо смотрели на того, кто пытался с ними заговорить, и не произносили ни слова, словно лунатики.

Считаю необходимым упомянуть, что у араба был громадных размеров узел с какими-то вещами, который он, несмотря на все попытки убедить его этого не делать, запихнул внутрь кеба и перевозил там.

Как только я прочел письмо и, как мне казалось, уловил его ужасный смысл, скрытый от автора доклада, я тут же обратился к Беллингему.

– С вашего позволения, мистер Беллингем, я оставлю это у себя. У меня письмо никуда не пропадет, а вы сможете раздобыть копию. К тому же может так случиться, что оригинал мне потребуется предъявить полиции. Если обо мне будут спрашивать сотрудники Скотленд-Ярда, скажите им, что я отправился на Коммершиал-роуд и что буду сообщать о своих передвижениях из полицейского участка в Лаймхаусе.

В следующую минуту мы уже ехали по улицам Лондона – втроем в двухколесном кебе.

Глава 43. Убийство в доме миссис Хендерсон

Когда едешь из Ватерлоо в Лаймхаус, а нервы у тебя напряжены до предела, потому что тебе хочется добраться до места как можно скорее, время, естественно, тянется просто невыносимо медленно. А еще и кеб, который я нанял, оказался далеко не самым быстрым. После того как он тронулся, мы поначалу молчали – каждый из нас троих был погружен в свои мысли. Затем Лессингем, который сидел с моей стороны, спросил, обращаясь ко мне:

– Мистер Чэмпнелл, этот доклад остался у вас?

– Да, у меня.

– Вы позволите мне прочитать его еще раз?

Я протянул ему конверт. Достав из него доклад, Лессингем пробежал по строчкам раз, другой, а потом, по-моему, еще и третий. Я нарочно старался не смотреть на него, пока он изучал документ. Однако боковым зрением я все равно видел его бледные щеки, плотно сжатые губы, глаза, горевшие лихорадочным блеском. Все говорило о том, что великий политик, известный в палате общин своей невозмутимостью, по своему душевному состоянию вот-вот уподобится истеричной женщине. Внутреннее напряжение, которому он подвергался все последнее время, похоже, истощило даже его моральные и физические силы. Похищение любимой женщины стало для него последним ударом. Я был убежден в том, что, если в ближайшее время не произойдет что-то такое, что снимет с него чудовищное бремя стресса, Лессингему грозит тяжелейший умственный и душевный коллапс, куда более серьезный, чем он был в состоянии себе представить. Будь моя воля, я бы немедленно отправил его домой и порекомендовал перестать изводить себя всевозможными ужасными мыслями. Однако я понимал, что в сложившейся ситуации это совершенно невозможно, и потому решил предпринять кое-что другое. Чувствуя, что самое мучительное для Лессингема – неизвестность, я принял решение объяснить ему, насколько это было в моих силах, чего именно я опасаюсь и как именно я предлагаю не допустить развития событий в направлении, которое представляется мне наиболее угрожающим.

В конце концов он задал вопрос, которого я давно уже ждал. Лессингем сделал это хриплым, сорванным голосом, каким он никогда не говорил во время публичных выступлений ни в палате общин, ни где бы то ни было еще – и которого его почитатели ни за что бы не узнали.

– Мистер Чэмпнелл, как по-вашему, кто тот человек, который, как сказано в докладе со станции в Воксхолле, одет в какое-то грязное тряпье?

Лессингем отлично знал, кто это, – но, как я понял, его морально-психологическое состояние требовало, чтобы источником этой информации стал для него я.

– Надеюсь, в конце концов окажется, что это мисс Линдон.

– Я тоже надеюсь! – сказал он, порывисто вздохнув.

– Да, и в этом есть смысл. Потому что если все обстоит таким образом, как представляю себе я, то весьма вероятно, что через несколько часов вы сможете заключить ее в объятия.

– Дай бог, чтобы это было так! Дай бог! Будем молиться за это!

Из-за явной дрожи в его голосе я не решился взглянуть на него – почти наверняка в этот момент в глазах Лессингема стояли слезы. Атертон хранил молчание. Он высунул плечо и голову в окно кеба и смотрел вперед, словно видел где-то вдали манящее его лицо молодой девушки, Марджори Линдон, и не мог отвести от него глаз.

Через некоторое время Лессингем снова заговорил – не то со мной, не то с самим собой.

– Эти крики в купе и плач в кебе… Как вы думаете, что этот мерзавец с ней сделал? Должно быть, моя любимая ужасно страдала!

Это была тема, которой я сам старался мысленно избегать. Страшно было подумать, что могло произойти с нежной, хорошо воспитанной девушкой, попавшей в лапы такого воплощения зла, каким являлся разыскиваемый нами араб. В моем представлении он сконцентрировал в себе все возможные грехи, все ужасы, которые только мог себе представить человеческим разум. Что могло быть причиной тех воплей, о которых рассказывали попутчики злополучного араба? Им показалось, что в поезде кого-то убивали. Какие мучения, какие ужасные пытки могли спровоцировать эти крики? А жалобные звуки, которые заставили грубого и черствого лондонского кебмена дважды слезать с козел, чтобы выяснить, в чем дело? Какими страданиями, какой болью они могли быть вызваны? Беспомощная, беззащитная девушка, которая, должно быть, уже вытерпела то, что для нее было хуже смерти, запертая в раскачивающемся деревянном ящике на колесах, с глазу на глаз с восточным дьяволом с его громадным тюком, который, возможно, таил в себе какие-то ужасы… Через какие неисчислимые мучения довелось пройти этой бедняжке, родившейся в самом сердце цивилизованного Лондона? Что могло заставить ее издавать эти самые «жалобные звуки»?

В самом деле, не следовало позволять своим мыслям развиваться в этом направлении – тем более что мне следовало позаботиться о том, чтобы об этом ни в коем случае не начал раздумывать и Лессингем.

– Послушайте, мистер Лессингем, ни вам, ни мне не стоит погружаться в мрачные мысли – ни к чему хорошему это не приведет. Давайте лучше поговорим о чем-то нейтральном. Кстати, разве сегодня вечером вы не должны выступать в палате общин?

– Должен! Был должен. Но какое это сейчас имеет значение?

– Но вы ведь никого не уведомили о том, что не явитесь на заседание, и о причине этой неявки, верно?

– Не уведомил. А кого я должен был уведомить?

– Боже мой, сэр! Вот что, мистер Лессингем. Очень вас прошу, послушайтесь моего совета. Вызовите другой кеб или возьмите этот – и отправляйтесь немедленно в палату общин. Вы еще успеете. Продемонстрируйте, что вы мужчина. Произнесите речь, которую вы должны произнести, выполните свой долг политика. Отправившись со мной, вы скорее будете мешать, чем помогать. И к тому же вы можете нанести такой ущерб своей репутации, который никогда не удастся компенсировать. Сделайте так, как я говорю, и я предприму все возможные усилия для того, чтобы вы получили хорошие новости уже к тому моменту, когда закончите свое выступление.

Лессингем повернулся ко мне и сказал с горечью, которой я никак не ожидал:

– Если я сейчас поеду в палату общин и попытаюсь выступить в моем нынешнем состоянии, все будут смеяться надо мной и со мной как с политиком будет покончено.

– Разве вы не рискуете получить тот же результат, не явившись на заседание палаты?

Лессингем ухватил меня за руку.

– Мистер Чэмпнелл, вам известно, что я нахожусь на грани сумасшествия? Вы понимаете, что, сидя здесь, с вами, я проживаю сразу две жизни? В одной из них я пытаюсь преследовать этого… этого негодяя. И одновременно я нахожусь в той самой комнате в Египте, лежа на куче тряпок. Рядом со мной я вижу ту самую Певицу. И при этом Марджори на моих глазах пытают, рвут на куски и сжигают живьем! Господи, помоги же мне! У меня в ушах звучат ее крики!

Лессингем говорил негромко, но это не делало воздействие его слов слабее. Я напряг всю свою силу воли, стараясь проявить жесткость.

– Должен вам признаться, мистер Лессингем, вы меня разочаровали. Я всегда считал вас человеком необычайной силы и стойкости. Однако оказывается, что на деле вы человек очень слабый. То, как работает ваше воображение, делает вас