Возвращение Амура - Станислав Федотов

– Мы не сможем – потомки освоят, – возразил Перовский. – О них тоже надо думать.

– Необъятность территории развращает народ, делает его плохим хозяином, хищником. – Кажется, в голосе канцлера прибавилось сварливой скрипучести. – Человек думает не о том, чтобы умножать богатства государства своим трудом, а о том, чтобы прихватить еще и еще – часто чужое, которое, по его мнению, плохо лежит. Это же гораздо легче! Только, думаю, у такого народа и потомки будут не лучше.

– Почему же тогда милая вашему сердцу Англия захватывает колонии? И Франция, и даже крохотные Бельгия и Голландия?..

– Они, милейший Лев Алексеевич, заставляют народы колоний работать в полную силу, – вместо Нессельроде ответил Панин. – Не только на метрополию, но и на благо самой колонии. Цивилизуют их. А мы своих спаиваем – ради легкого сбора ясака. И они гибнут, аки мухи.

– Там гибнут от непосильного труда на плантациях, у нас – от пьянства. В каждой избушке – свои игрушки, – мрачно пошутил Перовский.

– Кроме того, Европа своим примером учит нас законопослушанию, – тонко улыбнулся Панин. – В Англии – вы же знаете, Лев Алексеевич, – даже королева не может нарушить закон. А у нас как говорят? «Закон – дышло: куда повернул, туда и вышло». Карл Васильевич имел в виду и такое развращение.

– И это говорит глава юстиции! Правильно – законы бездушны, они видят не человека, а голые факты. Потому Россия спокон веку живет не по ним, а по указам государя. И по правилам народным – духовным и нравственным. В отличие от вашей хваленой Европы. Так-то, господа.

Панин на это лишь развел руками:

– А для чего же тогда министерство юстиции? Для чего суды?

– Я иногда так и думаю: для чего? Вам ли не знать, что у нас, опять же в отличие от Европы, судят не деяние, а человека. Имеет человек вес в обществе – чиновник там важный, аристократ либо купец с богатой мошной, – его не тронут и за убийство, а какую-нибудь мелкую сошку засудят за то, что чихнул не в ту сторону.

– Да вы не революционер ли, милостивый государь? – вскинулся Нессельроде.

– Не более чем вы, господа. Но, если ничего не будет меняться, революционерами, возможно, станут наши внуки.

3

Поздним апрельским вечером император, как всегда, работал в своем кабинете, читал доклады послов о событиях в Европе – там полыхали революции – и сопоставлял их с настроениями в России. В марте поначалу его весьма взволновало положение во Франции – не зря ее кто-то назвал матерью всех революций. С нее все началось: как-то очень легко свергли Луи-Филиппа, провозгласили республику, отменили дворянские титулы, объявили свободу печати и всеобщее избирательное право – ладно только для мужчин, не хватало еще, чтобы бабы власть выбирали, – но потом полегоньку все стало тормозиться и пошло на спад. Видимо, такой уж характер у французов: вспыхнут, пошумят, постреляют, короля – долой, а там, глядишь, империя замаячила, и вот уже «виват!» кричат новому императору и готовы идти за ним хоть на край света.

Венгерские бунтовщики беспокоили Николая Павловича куда больше: начали они позже Парижа, но их действия для России стали опасным примером. Взять хотя бы отмену крепостничества и передачу земли крестьянам. Пускай за выкуп, но выкупать-то землю у помещиков будут не сами крестьяне, а государство. Да, крепостное право устарело – император поморщился, вспомнив довольно толковые представления Перовского и Муравьева, – но где взять денег на его отмену?! Может, венгры хотят набрать их через налоги на дворян и духовенство? Ой, вряд ли у них это получится! Казну не пополнят, а врагов наживут великое множество. Революционеры – все! все! – мечтатели, да вот мечты их несбыточные – хуже чумы заражают…

В кабинет без стука – имела на это негласное право – вошла великая княгиня Елена Павловна, несмотря на свои сорок два года, изящная, миловидная. Черное платье – не закончился трехлетний траур по дочери Марии – еще более подчеркивало ее хрупкую красоту. Увидев, что Николай Павлович погружен в бумаги и ничего не замечает вокруг, Елена Павловна в нерешительности остановилась на пороге. Подумала – не уйти ли, но тут хозяин кабинета поднял голову и вскочил:

– Лена!

Они одновременно пошли друг к другу и встретились как раз посередине комнаты, чтобы поцеловаться. «Как мы похожи, – подумала она, – вот даже думаем и поступаем одинаково».

Поцелуй, как всегда, затянулся, голова у нее закружилась, перехватило дыхание. Они с трудом разъединили губы. Николай Павлович дышал тяжело и прерывисто: видимо, тоже воздуху не хватило. Посмотрели друг другу в глаза и вместе тихо засмеялись.

– Мы ненасытны, как подростки… – сказал он.

– …при первом поцелуе, – закончила она. – Неужели я тебе не надоела?

– Нет.

– Но ты же увлекаешься другими…

– Другими – увлекаюсь, а тебя – люблю.

Всё как всегда, и, как всегда, всё – словно впервые. Двадцать пять лет. Неужели уже двадцать пять? – восхищенно ужаснулась она. А память хранит каждую минуту близости, начиная с самой первой, когда она, семнадцатилетняя, гуляя в одиночестве по царскосельскому парку – сбежала тогда от фрейлин, – случайно столкнулась с красавцем великим князем Николаем. Это она так думала – случайно, а он потом признался, что специально ее выследил. У него уже было трое маленьких детей – сын и две дочки, – но ей было решительно все равно: как говорится, сердцу не прикажешь. Как он целовал ее руки!..

Словно уловив это воспоминание, Николай Павлович склонился и поцеловал ее ладонь. Елена Павловна погладила его волосы, выделила седую прядь. Император вскинул голову, посмотрел внимательно в светящиеся любовью голубые глаза и, отчего-то помрачнев, выпрямился и потянулся, с хрустом щелкая суставами пальцев. Ей показалось, что он вспомнил об ее отказе сбежать с ним в Америку, и в сердце проскользнула дымка сожаления.

– Ты много работаешь, – сказала она, окинув взглядом стол, заваленный бумагами. На нем свободно место лишь в уголке – для чашки крепкого черного китайского чая. – И чаю много пьешь, а он приносит бессонницу. Это мужчинам особенно вредно.

Ему послышалась в ее словах ирония – как намек на то, что между ними давно не было близости, и он неожиданно рассердился.

– Царская работа такая – вредная, – сказал без улыбки Николай Павлович и саркастически усмехнулся: – Завидую твоему Михаилу: у него если и болит голова, так только после офицерского банкета по поводу успешного смотра.

– Зачем ты так? Он тебя любит, да и ты его тоже.

– А ты?

– Я – жена, мать, и этим все сказано.

Лицо Николая окаменело:

– Ты просто так зашла – поболтать перед сном или опять интересуешься делами своего подопечного… Николаши Муравьева?

– А что, есть новости? – оживилась великая княгиня. – И не смейся – для меня он всегда останется Николашей, маленьким камер-пажем, каким был на твоей коронации…