Ведяна - Ирина Богатырева

Наконец он сел, обернувшись к окну. Оно оказалось распахнуто, обе створки – настежь. Рома подивился, что совсем не замёрз. В абсолютном безветрии на улице медленно падал снег, покрывая сад, пустырь и холмы за забором: всё уже было белое, снег шёл всю ночь и успел укрыть пространство.

Ведяны рядом, конечно, не оказалось. Рома и не рассчитывал застать её утром. Он знал, что она уйдёт – теперь до весны. Подумав так, Рома вдруг с удивлением и каким-то беспокоящим, зудящим чувством понял, что не представляет, когда это – весна. Попытался подумать вперёд, но не нашёл там ничего, одна пустота, и поэтому никак не удавалось себя успокоить тем, что вот, дескать, весна наступит и ведяна вернётся. Весны впереди не было, был только снег и отсутствие ведяны здесь и сейчас. Но это странное, непривычное чувство пустоты впереди тревожило больше, чем пустота вокруг: Рома чувствовал, что ведяна на самом деле рядом, он мог даже слышать её и разговаривать, если захочет. Да, она спит, но теперь он точно знал, где она, что с ней, и это делало его спокойным.

Это удивило его и обрадовало. Ещё накануне, засыпая и понимая, что она уйдёт, что уже утром он её не застанет, а потому борясь со сном как можно дольше, он был уверен, что сойдёт с ума от волнения, впадёт в депрессию от невозможности быть рядом с ней. Однако ничего подобного сейчас не чувствовал. Он был спокоен и даже счастлив. Счастье это не имело причины, оно происходило из этого белёсого, как разлитое молоко, утра, из новых ощущений свободы и времени, оно заполняло его естественно и просто, как воздух. Спокойствие же это было объяснимо: он знал, что с ведяной всё хорошо. Что в том месте, где она сейчас – под мшистой корягой, под снеговой шапкой, – ей тепло и ничто не может её потревожить. Что так она делает всегда, и ничего более естественного для неё не может быть.

Именно потому, что она не человек.

А я – человек? – подумал Рома, и в этот момент Гренобыч обернулся, посмотрел на него через плечо. Рома улыбнулся ему. Кот не слышал, конечно же, его мыслей, обернулся просто так. Он и не хотел ничего говорить, но все его эмоции были настолько очевидны, что не требовали слов: он не был рад зиме, он не любил снег и не любил ходить на улицу, когда там всё белое и холодное. Дома, он останется дома, – Гренобыч встал на лапы, потоптался, примериваясь к прыжку, скользнул с подоконника и вдруг растянулся, как гармошка, – начало всё ещё на подоконнике, спиной к Роме, а конец, точнее, голова Гренобыча растягивалась сторону кухни.

Рома с изумлением следил за ним. Этот растянувшийся кот, образ кота казался прозрачным, но был виден совершенно ясно. Он повторял траекторию движения Гренобыча. Он походил на воронку, тёмный колодец, уходящий в некую точку, где началось движение. Рома посмотрел туда, на подоконник: оставшийся там образ сидящего спиной Гренобыча, постепенно разворачивающегося и вытягивающегося вниз, начинал таять. Рома не выдержал, поднялся и протянул руку, пытаясь потрогать то, что он ещё видел, – рука прошла сквозь воздух: никакого кота там давно не было, он спрыгнул и ушёл на кухню полминуты назад.

Рома посмотрел в окно. На фоне белого неба в сторону дальнего леса протягивалась чёрная нить – это летела ворона, оставляя позади себя след. Яблоня казалась объёмней, чем обычно; следы на её стволе говорили о том, что по ней ночью бегали мыши, хотя никаких мышей давно не было.

Рома потряс головой. Видение пропало: не было кота, не было и его следа, растянутого через всю комнату, небо не расчерчивалось вороной, а яблоня стояла, как всегда, привычная и простая. У нас что-то не так со временем, вспомнил Рома слова из какой-то книжки и понял, что не так со временем теперь у него: он его стал видеть. Видеть, как оно есть: другим измерением, в которое помещены все живые существа.

Он ухмыльнулся и покачал головой. «Ну, спасибо тебе, яна», – сказал, посмотрев куда-то в потолок, будто она могла его видеть, и пошёл умываться.

Придя на кухню, он обнаружил в себе ещё одну перемену: ему было всё равно, станет ли он как-то контактировать с миром людей или нет. Пойдёт ли на работу, будет ли там что-то делать или с этого дня больше не появится там. Он мог бы и не появиться, он это чувствовал – работа как таковая была ему совершенно не нужна, ДК, полный людьми, представлялся сейчас не то клеткой, не то и правда серпентарием в прямом смысле слова, где, запертые и за это одно уже злые друг на друга, сидели люди. Нет, Рома помнил, для чего они ходят на работу, что дают деньги и зачем ходил туда он сам – ради доступа к музыкальной технике. Но всё это сейчас не вызывало у него никаких эмоций – как и будущее, которого не существовало, о котором нельзя было даже помыслить, Рома просто помнил, что оно есть. Что оно когда-то у него было.

Стоя на кухне и взбивая яйца с молоком, размышляя о людях и о работе, он вдруг ощутил удивительную свободу, которая как шарик с воздухом повисла где-то на уровне желудка. Он больше не был привязан к миру, его ничто, совершенно ничто не удерживало в тех формальных, вынужденных отношениях, которые его всегда тяготили. Его собственная жизнь, как и жизнь всякого живого существа, была самоценна, независимо от того, чем её заполнить. Впрочем, даже заполнить её чем-то глупым и неважным в том ощущении свободы, в котором Рома сейчас оказался, было бы невозможно: чувство ценности жизни как таковой противилось любым оценками. Нет, Рома понимал и знал, что он для чего-то нужен, он даже видел, что его тянет к людям, – но это были отношения не вынужденные, обусловленные необходимостью, неестественные в условиях замкнутого пространства ДК, а суть и смысл его жизни.

Осознав это, Рома был очень удивлён – ничего подобного до сего дня он не испытывал.

Так всё-таки я человек? – спрашивал сам себя после завтрака, уйдя в ванну, собираясь чистить зубы и так и замерев с пастой на щётке, глядя на отражение. Глаза были счастливые и спокойные. Тёмного колодца времени, который, Рома был уверен, он представлял собой тоже, зеркальная плоскость не отражала. Она вообще ничего особенного не отражала, кроме счастливых глаз, спокойного лица и какой-то блуждающей улыбки, которую Рома раньше за собой не знал.

Человек, решил он и принялся чистить зубы. Всё-таки человек. Больше, нежели что-то другое. И даже кто-то другой, – добавил потом и ухмыльнулся.

И так, счастливый и спокойный, не торопясь, он почистил зубы, оделся и вышел из дома.

На улице было светло и морозно – светом ударило по глазам, стоило выйти за дверь, морозец перехватил дыхание. Стало весело. Улица, прибранная снегом, лежала тихая, чистая – такой она бывала так редко, что Рома залюбовался, шагнув за калитку. Пространства словно бы стало больше, глухие заборы вдоль дороги стали незаметны, лужи на раздолбанном асфальте смёрзлись, пропали грязь и мёртвые лопухи, и всё стало пустым и приятным для глаза. Улица походила на идеальный чертёж самой себя – без деталей, один росчерк в перспективу. Рома шёл по обочине, замечая следы прошедших перед ним собак, людей и кошек, и купался в чувстве дома, которое почти не посещало его в этом тупике, где прошла большая часть жизни.

За поворотом он приостановился, оглядывая улицу 40 лет Победы с её обрубленными с весны тополями и пятиэтажками. Здесь всё было уже не так весело, машины съели лёгкий снежок, превратив его в грязную кашу, но тротуар, кусты и обочина были белыми, будто укрытыми к празднику. В киоске на углу светилось окошко. Рома глянул на него, вспомнив продавщицу, но никакого чувства это воспоминание не вызывало. Он повернул налево и двинул в сторону ДК.