Неугомонный - Хеннинг Манкелль

— Одну вещь я усвоил твердо, — сказал Валландер, неуверенно ступая ногой на мокрую, раскисшую землю. — Никогда нельзя быть уверенным, будто очень уж много знаешь о мыслях и представлениях других людей.

— Так что же мне делать?

— Ничего пока не говори. И ни о чем не спрашивай. Мне надо обдумать, что все это значит. И тебе тоже. Но с Иттербергом я, конечно, потолкую.

Он проводил дочь до машины. Чтобы не поскользнуться, она держалась за его локоть.

— Тебе надо что-нибудь сделать с двором, — сказала она. — Гравием засыпать, что ли.

— Я тоже об этом подумал.

Уже сидя в машине, она вдруг заговорила о Байбе:

— Все действительно настолько плохо? Она умрет?

— Да.

— Когда она уехала?

— Рано утром.

— Каково было увидеть ее вновь?

— Она приехала попрощаться. У нее рак, и осталось ей недолго. Думаю, ты и сама можешь понять, что я чувствовал.

— Наверно, это было ужасно.

Валландер отвернулся и ушел за угол дома. Не хотел расплакаться при Линде, не оттого, что боялся проявить перед дочерью слабость, нет. Ему попросту не хотелось думать о собственной смерти, ведь, в сущности, она-то и пугала его. Он стоял за углом, пока не услышал, как Линда включила мотор и поехала прочь. Поняла: надо оставить отца в покое.

Вернувшись на кухню, он сел за стол, напротив своего обычного места.

Думал о том, что Линда рассказала о Хокане фон Энке. Они снова вернулись в исходный пункт.

Он сделал круг. И так или иначе вернулся туда, где все началось.

По шаткой лесенке Валландер влез на чердак. Навстречу ударил затхлый запах сырости и плесени. Совершенно ясно, что в один прекрасный день придется менять всю крышу. Но не сейчас, может, через год, максимум через два.

Он примерно представлял себе, куда поставил картонный ящик, который ему нужен. Правда, сперва его внимание привлекло совсем другое: в коробке хельсингборгской перевозочной фирмы хранились долгоиграющие пластинки. На Мариягатан у него был проигрыватель, который верой-правдой служил долгие годы, но в конце концов сломался и все попытки починить его оказались безуспешны. Так что, готовясь к переезду, Валландер отправил его на свалку, но пластинки взял с собой и поставил на чердак. Он присел, перебрал свои старые альбомы. С каждым конвертом связаны воспоминания, то ясные и отчетливые, то смутные и обрывочные, — лица, ароматы, ощущения. Подростком он был чуть ли не фанатом группы «Спотникс». Имел их первые четыре пластинки и, читая названия на обороте конверта, вновь слышал каждую песню. Музыка и электрогитары оживали в мозгу. Была в коробке и пластинка Махалии Джексон,[23]неожиданный подарок одного из «блескучих кавалеров», скупавших отцовские картины. Вероятно, тот сбывал и картины, и грампластинки. Валландер отнес картины в машину и в благодарность получил пластинку. Госпелы произвели на него потрясающее впечатление. Go down, Moses,[24]подумал он и как наяву увидел свой первый проигрыватель с динамиком, встроенным в крышку, и скрипучим звуком.

Неожиданно в руках оказалась пластинка Эдит Пиаф. На черно-белом конверте крупным планом ее лицо. Эту пластинку ему подарила Мона, которая терпеть не могла «Спотникс», предпочитала «Стиплерс» и «Свен-Ингварс», но больше всего эту маленькую французскую певицу. Ни она, ни Валландер не понимали, о чем поет Пиаф, но голос завораживал обоих.

Следом за Пиаф стояла пластинка джазового музыканта Джона Колтрейна.[25]Откуда она у него? Он не мог вспомнить. А вынув ее из конверта, обнаружил, что она почти новая. Сколько ни напрягал память, пластинка молчала. Он не слышал в душе ни единой ноты колтрейновского саксофона.

Последними в коробке стояли две пластинки с записями опер — «Травиата» и «Риголетто». Не в пример Джону Колтрейну вконец заезженные.

Валландер сидел на чердачном полу, прикидывая, не забрать ли коробку вниз и не купить ли проигрыватель, чтобы снова иметь возможность их слушать. Но в конце концов задвинул коробку на место. Сейчас он слушал музыку в записи на кассетах или на компакт-дисках. Исцарапанный винил ему больше не нужен. Отошел в прошлое и пусть стоит здесь, в темноте чердака.

Разыскав картонный ящик, за которым пришел, он отнес его вниз, поставил на кухонный стол. Достал оттуда и рассыпал по столу кучу деталей конструктора «Лего». Когда-то он подарил его маленькой Линде. Выиграл в лотерею.

Идея принадлежала Рюдбергу. Было это за несколько лет до его смерти, однажды весенним вечером они допоздна засиделись у него на кухне. Тогда в Истаде и окрестностях преступник в маске, вооруженный обрезом дробовика, совершил несколько грабежей. Чтобы разобраться в событиях и, возможно, выявить систему, Рюдберг достал колоду карт и обозначил ими последовательность действий грабителя, которого маркировал пиковым валетом. В тот раз Валландер перенял этот способ составить обозримую картину «работы» преступника и даже его образа мыслей. Позднее, используя рюдберговский метод, он выбрал вместо карт детальки «Лего». Но Рюдбергу об этом не сказал.

Сейчас он обозначил Хокана и Луизу, различные даты, места, события. Хокана изображал пожарный в красной каске, а девочка, которую Линда звала Золушкой, — Луизу. Взвод марширующих солдатиков он отложил в сторону. Это были вопросы, остающиеся пока без ответа, но, по его мнению, именно сейчас самые важные. Кто выдавал себя за дядю Сигне фон Энке? Почему ее отец вышел из тени? Где он был до сих пор и почему скрывался?

Вспомнив, что хотел позвонить в «Никласгорден», Валландер набрал номер и выяснил, что Сигне больше никто не навещал. Ни ее отец, ни какой-либо неведомый дядя.

Он так и сидел с деталью «Лего» в руках. Кто-то не говорит правды, думал он. Один из тех, с кем я беседовал о Хокане и Луизе фон Энке, темнит. Либо лжет, либо искажает правду, о чем-то умалчивая или утверждая заведомую неправду. Кто? И опять же почему?

Зазвонил телефон. Он встал и с телефоном в руке вышел в сад. Звонила Линда. И сразу перешла к делу:

— Я говорила с Хансом. Прямо-таки давила на него. Он рассердился и ушел из дома. Когда вернется, попрошу прощения.

— Мона никогда так не делала.

— Чего не делала? Не уходила из дома или не просила прощения?

— Из дома она уходила часто. У нее это был последний аргумент. Хлопнуть дверью. А вернувшись, она прощения никогда не просила.

Линда засмеялась. Смех нервный, подумал Валландер. Наверно, поссорились куда серьезнее, чем она мне сказала.