Оранжевый - хит сезона. Как я провела год в женской тюрьме - Пайпер Керман

Мы втроем молча поднялись на лифте на двенадцатый этаж. Там прошли сквозь несколько решетчатых дверей, пока последняя не привела нас в женский отсек.

Психиатрическое отделение. Так мне сначала показалось. В противоположных концах маленькой комнаты стояли перекрикивающие друг друга телевизоры. В тесном, замкнутом пространстве гудели десятки голосов. Растрепанные, сутулые женщины смотрели на нас, подобно слепым кротам, недоуменно моргая глазами. Хотя в этом месте не было ничего веселого, в нем чувствовался какой-то инфантильный, детсадовский дух. Когда мы вошли, все, словно по команде, повернулись. К нам подошел надзиратель в плохо подогнанной униформе, весь вид которого так и кричал о его профессиональной непригодности. Похоже, наше появление его несказанно удивило. Я повернулась к Норе и Эстер и вдруг засмеялась – отчаянно, неудержимо. В это мгновение огромный айсберг между мной и моими соответчицами растаял. «Твою ж мать!» Они тоже с облегчением засмеялись, разделяя мои чувства, и я увидела у них в глазах то же самое неверие, смешанное с отвращением и смертельной усталостью. Мы все были в одной лодке. И тут я поняла, что, кроме них, у меня никого нет.

Обычно наше отношение к чему-либо меняется постепенно: на то, чтобы полюбить или возненавидеть идею, место или человека, нам требуется время. Я годами лелеяла в своем сердце ненависть к Норе Йенсен, во многом виня ее в том, что случилось со мной. Но в этот раз все произошло по-другому. Иногда, пусть и очень редко, наше восприятие ситуации подвергается удивительному алхимическому превращению. Мои чувства изменились так быстро, и я ощутила такое единение с этими сестрами, что даже не смогла сразу понять, что именно происходит. Сложная история наших взаимоотношений мгновенно отошла на второй план – гораздо важнее теперь был новый опыт, который мы вместе получили в ходе изматывающего путешествия в качестве заключенных.

Мы немного постояли среди окружающего нас хаоса, и я вдруг поняла, что сестры Йенсен, вероятно, вообще ничего не знают о последних десяти годах моей жизни. Возможно, до недавнего времени они и не догадывались, что я тоже сижу за решеткой. Они обе отправились в тюрьму раньше меня.

Так мы и растопили лед.

– В Кентукки такая же ситуация? – спросила я Эстер.

– Не-а.

– А в Дублине?

– Еще чего. А ты где сидишь?

– В Данбери. И там вообще нет ничего общего с этим шоу уродов.

Надзиратель вернулся с нашими назначениями. Нас отвели в камеры и посадили под замок. Моя новая соседка Вирджиния весила полторы сотни килограммов и храпела так, что стены тряслись. Такое впечатление, что на койке подо мной спал какой-то дикий бешеный зверь. Ворочаясь с боку на бок на пластиковом матрасе и пытаясь прикрыть голову подушкой, я поняла, что именно об этом Поп и говорила: «Вы, девочки, понятия не имеете, что такое настоящая тюрьма». Я вспомнила, как один из преподавателей в колледже однажды сказал мне, что недостаток сна или сон урывками в конце концов приводят к галлюцинациям.

Вирджиния любила астрологию и редко ходила в душ. Она сообщила мне, что собирается сама представлять свои интересы в суде, и очень оскорбилась, когда я отказалась назвать ей дату своего рождения, чтобы она «составила карту». Я вспомнила мисс Пат и мисс Филли, самых психически нестабильных заключенных Данбери, и решила не пытать счастья во взаимодействии с ненормальными. На следующий день мое первое впечатление об этом блоке подтвердилось: как выяснилось, значительная доля его обитательниц по решению суда пребывала под наблюдением психиатра. Это было довольно забавно, ведь заключенные в Чикаго практически не контактировали с надзирателями и кураторами – они едва ли не сами управляли этим сумасшедшим домом.

Я также узнала, что почти все женщины в Чикаго только ожидали суда: вердикты по их делам еще не были вынесены. Внести залог они не могли или не имели права, поэтому во время следствия их держали здесь. Несколько арестанток провели в местных камерах не один месяц, а им еще даже не предъявили обвинений. Из-за этого они пребывали в подвешенном состоянии и понемногу сходили с ума от неизвестности и злобы, отчего начинали вести себя ненормально, даже если официально не имели никакого диагноза. Я оказалась в змеином гнезде. Вирджиния предупредила меня: «Видишь Конни? Вон там, в углу? – Она указала на пребывающую в кататонии женщину. – Она попросит у тебя бритву. Обещай, что не дашь! Но не бойся, она только себе навредить может». Я дала ей слово.

Здесь, похоже, не работало ни одно из привычных мне правил тюремного поведения. Никто нас не встречал и не делился зубными щетками и шлепанцами для душа. Никто не понимал, какие вопросы лучше не задавать, а какие задавать и вовсе запрещено. Не было ни чувства солидарности, ни понимания, что распорядок дня, режим и самоуважение помогают не лишиться рассудка. Черт, здесь даже племенная система не работала – белых женщин в этой тюрьме в грош не ставили. Большинство из них пускало слюни под действием лекарств, которые им давали, чтобы они не убили себя (или своих соседей).

Моим племенем фактически стали Нора и Эстер (которая теперь откликалась на свое настоящее имя Анна). Они хотя бы понимали писаные и неписаные законы заключения. Я настороженно садилась рядом с ними, и ситуация постепенно начинала проясняться. Мы узнавали, кому и что известно о грядущем суде, и обсуждали, почему здесь так чертовски гадко. Их тоже поразила мерзость Чикагского исправительного центра: было сложно поверить, что это место вообще называется федеральной тюрьмой. Мы многое могли рассказать о времени, проведенном в лагерях, но меня интересовало не это. Мне хотелось, чтобы Нора призналась, что сдала меня, и объяснила, почему сделала это.

В конце концов мы встретили заключенную, решившую оказать нам хоть какое-то гостеприимство. Ее звали Кристал. Эта высокая, стройная чернокожая женщина за пятьдесят фактически возглавляла женский блок. Она казалась абсолютно нормальной и отвечала за выдачу вновь прибывшим униформы и предметов первой необходимости. Кристал подвела нас к битком набитому шкафу и принялась копаться в коробках в поисках дополнительных оранжевых комбинезонов и полотенец. Трусы у них заканчивались – она протянула мне всего двое.

Я взглянула на них:

– Кристал, они же… грязные.

– Прости, милочка, других у нас нет. Отдай их завтра в стирку. Возможно, их вернут.

Для нас не нашлось ни пижам, ни шампуня, ни ложек. Я обрадовалась, услышав, что раз в неделю нам можно совершать покупки в тюремном магазине, но затем вспомнила, что для этого кто-то из работников в этом здании должен сделать свою работу и заполнить все мои бумаги, а это казалось маловероятным.

К счастью, я обнаружила в этом блоке два отдельных душа, но при одном взгляде на них мне стало противно. Еще до своей добровольной сдачи я получила наказ никогда ни за что не входить в душ без тапочек. Я почти год не касалась плитки босыми ногами, но теперь шлепок у меня не было. Мне смертельно хотелось помыться. Я включила воду, сняла свои парусиновые тапки и осторожно ступила на грязный пол, сжимая в руке маленький кусок гостиничного мыла. Холодная вода потекла мне на спину, и я покрылась мурашками, но не оставила попыток отмыться.