Уроки горы Сен-Виктуар - Петер Хандке

СТАРАЯ ЖЕНЩИНА

Ты веришь в чудо? (Ребенок мотает головой и продолжает греметь копилкой.) В молодости я как-то раз работала в другой долине. Мне было тогда очень одиноко. Словно у меня остался один-единственный глаз, огромный-преогромный, который я никак не могла закрыть. Во дворе стояла бочка, полная тыкв. Меня послали разбирать эти тыквы. Когда я все вынула из бочки, на дне, измазанном черной смолой, оказалось гнездо из синих полевых цветов, а в нем – яйца. И все яйца расплющились под тяжестью тыкв, но они были все целыми. И тогда я услышала голос… Такого мягкого голоса я никогда в своей жизни больше не слышала, никогда… И этот голос сказал мне: «Взгляни на это чудо и забудь его! Ты должна посмотреть на чудо и тут же забыть его». (Ребенок кивнул и снова встряхнул копилку.) А когда я пришла домой, мой покойный батюшка (показывает за спину) сразу приметил, что со мною что-то неладно, и стал расспрашивать, но я не хотела ему ничего говорить. Тогда он сказал: «Я должен из тебя слова вытягивать, как яйца из-под курицы?» – и тогда я ему все рассказала. (Погружается в воспоминания.) «Как яйцо у курицы из задницы…» (Показывает и смеется. Ребенок тоже смеется, повторяет ее движения, гремит копилкой. Они все смеются и смеются. Женщина снова задумывается и вспоминает, как точно звучала эта фраза, сказанная отцом.) «Bom ščegetal zgodbvo iz tebe kot jajce iz kokoši». – Glej čudež in pozabi! Посмотри на чудо и забудь. (Смеется. Ребенок гремит копилкой. Старая женщина снова погружается в воспоминания.) «Slaveč med trnjem / se je zganil / in zapel; bel cvet divje rože / je zakravel…» – Среди колючих ветвей встрепенулся соловей и завел свою песню, белые цветы дикой розы начали распускаться… (Ребенок гремит копилкой. Старая женщина смотрит на дорогу.) Я вижу нашего последнего гостя, который спешит на праздник. Он мчится с потерянным лицом, не видя ничего вокруг себя, не видя места, к которому приближается. (Встает. Ребенок встает тоже.) Бледная, отвращенная щека. Прежде я бы закричала: «Дикая охота!» – и подумала: «Спасите!» А нынче я думаю: «Кого я могу спасти?» Скорбь. Боль. Невозможное чудо. (Направляется к воротам, исчезает за ними. Ребенок следует за ней. В тот же момент появляется Софи, спокойно, почти неслышно. На ней тоже нарядное платье. Останавливается перед входом).

СОФИ

Разве я не любила себя когда-то? Разве я не бежала к зеркалу, когда мне становилось страшно, и я вся дрожала, чтобы выплакать себе самой, моей лучшей подружке, свое горе? Одна в постели, одна в комнате, одна наедине с леденящей стужей, разве не сворачивалась я в комочек в теплой пещере своего «Я»? Разве не мне дано было хотя бы раз в день испытать то великое мгновение, когда ко мне мягко слетал, навевая жуть, добрый демон, имя которого «Я»? Отчего я больше себя не люблю? Неужели «Я!» принадлежит только детям и мое детство уже прошло? С каких пор я стала подсчитывать, сколько раз другие говорят «я», будто подобного рода слово – улика, свидетельствующая против них? – Не хочу быть злой. Но и назад я тоже не хочу. Я хочу решить свою судьбу. Не желаю до скончания дней моих бегать у вас на побегушках, хочу держать все в своих руках, проворачивать дела, быть делягой и с гордостью носить это «звание». Отстаньте от меня с вашей родиной и с вашими святынями, освещенными искусственным светом. Сколько раз, бывало, я приходила домой и думала: «И что мне тут делать?» Разве не милее мне было стоять вечерами на остановке под дождем и ждать автобуса, чем сидеть в теплом, сухом, ярко освещенном доме, наполненном запахами, шумами, голосами? А когда я сидела со всеми за столом, разве я не уносилась мыслями к моей постылой работе, мечтая забиться в самый дальний, самый холодный угол склада? А вся эта возня вокруг дома?! Я смотрю на небо и думаю: «Облака мои родные!» – и этого мне довольно. Я смотрю на прожилки листа и вижу в них девятисвечник, и этого мне довольно: другого места мне не надо. И кто сказал, что банк – это обязательно плохо? Разве не может быть в кассовом зале уютнее, чем во всех этих гостиных, тикающих стенными часами, и плюшевых спальнях, входя в которые ты, вместо того чтобы вдохнуть полной грудью, задыхаешься от спертого воздуха, словно попал в комнату к умирающему? Я знаю: чужой человек в банке – хоть кто-то, в доме же чаще всего – никого. А любви от своих ближних я и вовсе давно уже не жду, только от незнакомых. (Быстро проходит через ворота.)

Некоторое время сцена остается пустой. Затем из ворот кладбища выходят трое рабочих, за ними старая женщина и ребенок. Старая женщина и ребенок садятся на каменную скамью. Антон, Игнац и Альбин уходят и тут же возвращаются с деревянной лестницей. Они приставляют лестницу к стене. Один из них забирается по ступенькам и смотрит через стену на кладбище. Оттуда ничего не слышно. Тот, что стоит на лестнице, поворачивается к остальным и закрывает лицо шляпой. Он спускается вниз, за ним поднимается следующий. Заглядывает на кладбище, оборачивается к остальным и зажимает нос пальцами. Спускается вниз. Теперь на лестницу хочет взобраться третий, но двое других ему не дают, они крепко держат его. Ребенок придвигается поближе к старухе. Трое рабочих стоят возле лестницы. Все, включая ребенка, надевают маски с изображением собственных лиц. Два брата и сестра медленно выходят с кладбища. Останавливаются на переднем плане. На них тоже маски. Фигуры образуют треугольник: Софи и Грегор стоят друг против друга на одном уровне, Ганс – чуть дальше, на заднем плане, почти под аркой.

СОФИ (обращаясь к Грегору)

А помнишь, братец, как ты сказал мне однажды: «Подставь ладонь», а сам потом плюнул в нее? Помнишь, как мы встречали тебя, когда ты поздно возвращался из города? Мы шли по деревне все вместе, но ты держался при этом так, будто у тебя в жизни с нами ничего не было общего. Это было время, когда мне нравилось ходить с тобой под руку. Но ты всегда прижимал к себе локоть и отходил еще дальше. Ты стыдился нас, твоих родственников, и потому все норовил откреститься. А что такого, собственно, в тебе было особенного? Лучше нас ты был всегда только в одном: ты умел говорить. «Да, говорить он мастер», – сколько раз мы слышали это от наших родителей (показывает на кладбище), и только сейчас я понимаю, что это не всегда звучало как похвала. Ты утверждал, что чувствуешь ответственность за нас, – но что ты такого для нас сделал? К дому ты отношения не имеешь, работаешь только на себя и для себя, и единственное, что ты за это время успел высидеть, это стол и стул. Но ведь ты сам говорил, что не заслуживаешь и стула, на котором сидишь, как не заслуживаешь взгляда из окна поезда, одеяла в постели, куска хлеба, – потому что ты не приложил к этому никаких усилий. И не ты ли говорил, будто все, что кажется тебе достойным воплощения в камне, тут же рассыпается в прах? Что вся твоя работа всего лишь жалкая халтура – и неслыханная дерзость: ибо Священные Писания уже все написаны и Священные Образы уже все запечатлены? Довольно тебе слушать только свой собственный внутренний голос, послушай, что тебе скажет другой. А скажет он тебе вот что: год твоей работы по здешним меркам меньше, чем одно движение руки, затыкающей пробкой бутылку, меньше одного поворота кофемолки, меньше одного тычка шариковой ручкой по кнопке кассового аппарата. Тебя здесь ни во что не ставят. Я тебя ни во что не ставлю.