Нью-Йорк и обратно - Генри Миллер

Нет, все-таки гений не должен голодать всем телом. Наполовину или на три четверти – согласен. Пускай в складочках опустевшей «продовольственной корзины» застрянет всего пара-другая крошек, но только безотлагательно! Я чувствую себя выскобленной и законопаченной шаландой, которая готова сорваться в самое далекое плавание, а вместо этого выцветает и сохнет на солнечном берегу. Говорят, на голодный желудок легко удариться в мистику. Я же, напротив, становлюсь чрезвычайно практичным и хитрым. Полминуты назад моя изворотливость достигла такой степени, что я пошел и занял денег у коридорного. Просил четвертак, но парень отвалил целый доллар. Вот что значит гениальность!.. Кстати, Джои, не хочу, чтобы ты сильно огорчался, читая эти строки: к тому времени я уже буду плыть в открытом море. Между приемами пищи – и джина! – стану прогуливаться по корме; бьюсь об заклад, рядом непременно окажется какой-нибудь зануда, готовый поведать историю собственной жизни.

Сперва я планировал начать следующую книгу уже на борту, однако испугался, как бы не заставили платить пошлину за провоз печатной машинки. Ну да ладно, все равно в голове работа идет полным ходом. Можно сказать, книга почти готова. Я вижу ее от первой до последней страницы. Достаточно выбить пробку, и строки польются, как вино из бездонной бочки. Сюжет разбежится подобно кругам на зеркальной глади пруда: с одной стороны, при этом сохраняется полная свобода, с другой – возникает иллюзия поступательного движения. Путешествовать лучше налегке, о багаже пусть заботится «Америкэн Экспресс». Что означает: долой анализ и самонаблюдение, за борт сюрреализм и расовую логику, к чертям собачьим стиль и форму! История, которую я намерен изложить, настолько человечна, что ее рассказал бы и безродный пес. Понятно, с моими литературными способностями (а они на целый дюйм превышают собачьи) она слегка затянется, однако суть не изменится. Это будет рассказ об одиночестве и неотступном голоде – я не имею в виду лишь нехватку еды и секса, но всего сразу. Я словно погляжу на свою жизнь из бортового иллюминатора, и та помчится мимо, мало-помалу погружаясь, как четырехмачтовая шхуна в бурю. Каждый, кто пожелает, получит слово, причем вдосталь. Здесь же, в книге, я буду есть и спать, а когда приспичит, помочусь прямо на страницы. Все это пришло мне в голову во время прогулки по Бродвею. Вокруг суетилась такая шумная толпа, что внезапно меня охватило жуткое одиночество. Лучше бы уж тыкали в бок локтями, толкали, пихали, наступали на ноги, плевали в лицо… Гомон вдруг необъяснимо затих, и перед мысленным взором в полной тишине загорелся зеленый свет – ослепительная вспышка на пути к новой книге. И я рванул вперед на всех парах. Я мог вызвать из прошлого любую подробность, да еще со всеми тончайшими связями и самыми причудливыми ассоциациями. Все, что мне нужно теперь, – это сказать: «Привет! А вот и мы… Как поживаете?» Остальное покатится, как по маслу. История моей жизни – тема неисчерпаемая. Странно, почему писателей тянет изображать чужие приключения? Ведь это водоворот с дыркой посередине! Уже на последней строчке он неизбежно засасывает и тебя, и твой собственный опыт. Пусть даже мы с моей жизнью идем ко дну – не вздумайте бросать нам спасательный круг. Киньте лучше чего-нибудь пожевать! И капните соуса. Представьте себе, даже гений любит жаркое с подливкой. Не надо вустерширского соуса или там йоркширского пудинга – можно просто ложку черной, чуть кисловатой подливки; впрочем, если завалялись лишние Kartoffelklosse – картофельные клецки, – положите их тоже. (Надеюсь, хоть на сей раз я написал слово «клецки» правильно? Насчет точек над буквами не волнуйся, они придут позже, а теперь – время перекусить.)

«Мэйсон Жерар» – ресторан в стиле Старого Света, расположенный на Тридцать Третьей улице напротив почты. Внутри он смахивает на сумасшедший дом, только mignon[40]. Все lyimignon, вплоть до плевательниц. На каждую мелочь кто-то поплевал и вытер поверхность грязной тряпицей. За зданием растет старосветский сад, оснащенный качелями, гамаками, столиками для пинг-понга, креслами-качалками, моррисовыми креслами[41] и прочей рухлядью, какую хозяин умудрился впихнуть сюда. Ужасающая безвкусица, однако до умиления mignon. Мосье Жерар лично показал мне заведение – на тот случай, если я еще когда-нибудь наведаюсь в Америку и буду искать подходящий пансион.

Как я уже упоминал, «Мэйсон Жерар» обладает теплой, уютной притягательностью настоящей психушки. Блюдечки позаимствованы из бистро на Менильмонтан, прошлогодние зонтики, швейная машинка Зингера, фортепиано модели тысяча девятьсот третьего года, подушечки для кошек и все в таком духе. Еда тоже сумасшедшая – еще более сумасшедшая, чем туалет, который недавно подновили. Подходящее местечко, чтобы зайти холодным зимним днем, присесть и почитать «Voyage au Bout de la Nuit»[42]. Мадам Жерар, супруга владельца, как две капли воды похожа на мадам Бонэ из «Мэйсон Бонэ», Тридцать Третья улица, та же широта и долгота. В смысле, обе калеки и ходят вразвалку, обе своекорыстны и остры на язык, обе обладают той притворно-обаятельной улыбкой, которая пристала бы ключнице, отлично знающей что почем, и которая мгновенно сползает с лица, как только закрывается рот. Будто выключателем щелкнули. Эта улыбка – воплощение французской торговли, и мне она нравится.

Прогуливаясь после обеда по Восьмой авеню, я вдруг припомнил впечатление, полученное в тот день, когда я стоял на крыше Эмпайр-Стейт-Билдинг. Эта часть города похожа на чуть поношенные декорации «Метрополиса»: игрушечные блоки, соединенные меж собой, миллионы и миллионы одинаковых окон, и лишь забравшись на небоскреб, начинаешь видеть, как из перегноя зданий вырастает фантастический мир, собранный из гигантского детского конструктора. Глядя на закоптелые постройки красного кирпича, воображаешь Нью-Йорк островом, над которым пронеслись бесчисленные стаи грязных мигрирующих птиц. Сам город, кажется, вымазан их пометом. У любого старого здания непременно есть портик и коринфские колонны. Католические храмы, вроде костела святого Антония, напоминают собственные жалкие останки с плакальщиками, что маршируют по ступеням к алтарю. Синагоги как одна смахивают на турецкие бани; обычно это заброшенные лютеранские церкви с витражами на окнах. Много я погулял вокруг рыбных базаров, покойницких и домов для умалишенных. Люблю прибрежные лечебницы с их солнечными террасами на железных подмостках, похожими на грезы Мантеньи. Вся разница в том, что здесь грезы огнеупорные.

А теперь могу рассказать тебе, как подлинный гений развлекается в городе вроде Нью-Йорка. Идешь на север до Сорок Второй улицы. Пять несуразных домов (все, даже черно-коричневый, принадлежат евреям) сплочены в единый блок публичного клозета. Внутри – закусочные, где торгуют сандвичами, залы игральных автоматов (игра – пенни) и киношки по пятнадцать центов за сеанс. Особые фильмы с набором пятнадцатицентовых актеров и актрис, сплошь низкопробные дебилы с чистыми сердцами, склонные смотреть зрителю прямо в глаза. Эдакий бесконечный поток дерьма, плавно текущий с экрана с восьми утра до полуночи. Когда-то все эти киношные домики были приличными театрами; сейчас же они битком набиты узкоглазыми, макаронниками, поляками, литовцами, хорватами, финнами и т. д. Кое-где попадаются полоумные стопроцентные америкашки из какого-нибудь Гэллапа или Терре-Хота. Вот что я прочел на стене туалета: «Бей Гитлера, спасай жидов. Вступайте в Еврейский флот: кто-то должен доставлять свинину в Иерусалим». Чуть ниже красовалась реклама братьев Ригли, последняя строчка которой гласила: «Лучшая жвачка со времен сотворения мира!» Gallup, Terre Haute.