1917 год: русская государственность в эпоху смут, реформ и революций - Димитрий Олегович Чураков

href="ch2-59.xhtml#id81" class="a">[59]. Это и не удивительно. Интеллигенция оставила после себя множество мемуаров, дневников, писем и прочих источников личного происхождения. Эти источники существенно облегчают работу историка по реконструкции психосоциального компонента истории. Но и увлечение только ими может увести далеко в сторону.

Активно идёт процесс изучения психологии солдатских масс в период революции. Что и говорить, человек с ружьём – это реальный творец власти в эпохи всех смут на Руси[60].

Существенно хуже исследовано отношение к власти со стороны таких слоёв, как, например, казачество[61], молодежь[62], женщины[63]. На сколько же эти направления могут быть познавательны, можно судить на примере отношения к власти женщин. Женский вопрос проходит через всю революцию, начиная с того, что она стартовала в день международной женской солидарности с бабьих хлебных бунтов, и заканчивая тем, что штаб революции позже располагался в Смольном институте благородных девиц, а Зимний дворец в ночь его штурма, по неумолимой иронии, оборонялся женским батальоном смерти…

Говоря о женском движении, П. В. Булдаков считает его силой конструктивной. Согласно его точке зрения, несмотря на то, что революция началась так, как она началась, в дальнейшем женское движение могло «облагородить» и придать конструктивность социальному протесту масс. Вместе с тем в другом своём материале он приводит суждение, ставящее этот вывод под большое сомнение. Речь идёт о растущей даже в патриархальной деревне женской половой распущенности. Связана она, как можно судить, с широко распространённым отходничеством[64]. И действительно, к началу века отходничество становилось всё более существенным фактором и экономики, и государственной политики[65]. О падении патриархальных устоев у женщин в тех районах, где сильно было отходничество, пишет и В. Н. Кулик. По его словам, они давно привыкли считать себя почти полноправными хозяйками[66]. Но все эти элементы нельзя оценивать лишь как следствие новых веяний, разрушавших патриархальность села. Это было одним из мощнейших орудий разрушения. Разрушения, прежде всего, семьи. Крах патриархальной семьи не мог не вести к безграничному радикализму на селе. То же можно сказать и о женском факторе в городе. Вряд ли поэтому следует удивляться, что защитные механизмы национальной идентичности привели к тому, что женское движение пошло на убыль. Даже в Питере и Москве наметился отход женщин от политики в пользу решения бытовых трудностей[67]. Если бы женское движение развивалось, оно скорее бы раскачивало, чем умиротворяло общество.

Довольно неблагоприятная ситуация складывается в изучении психологического восприятия власти рабочим классом. Казалось бы, рабочим принадлежит столь весомая роль в развитии революции и революционной государственности, что проблемы их отношения к происходившим в стране процессам должны были привлечь исследователей в первую очередь. Правда, некоторые подвижки, пока ещё не очень убедительные, обозначились и здесь. В их числе, например, попытка, предпринятая О. А. Соловьёвым, выявить, что определяло ту или иную реакцию на февральский этап революции рабочих. Анализ был проделан на материале «Товарищества ситценабивной мануфактуры Эмиль Циндель в Москве». О. А. Соловьёв предложил выделить три группы факторов с разными векторами направленности, влиявших на рабочих при формировании ими своей позиции относительно Февраля.

Первая группа факторов работала на усиление революционной активности. На первом месте среди них названа агитация со стороны внешних сил. Только на втором месте у Соловьёва идут условия жизни, в которых оказались рабочие. Наконец, на радикализм рабочих, по его мнению, влияли завышенные социальные претензии. Даже в очень богатых странах люди, как правило, недовольны ни своим положением, ни правительством. Словом, весьма спорную мысль он подкрепляет ещё более дискуссионным тезисом.

Не бесспорно выглядят также вторая и третья группы факторов по классификации Соловьёва. Они сформулированы так, что трудно понять разницу между ними. Так, во вторую группу автор включил те факторы, которые нейтрализовали, гасили революционность толпы. Речь в основном идёт об относительно сносном материальном положении рабочих фабрики «Цинделя». К третьей же группу отнесены факторы, «противодействующие революционной активности». Как выясняется дальше, под этим понимаются обстоятельства, «цементирующие спокойствие общества». Здесь в первую голову назван психологический страх перед всевозможными потрясениями. Наряду с ним названы естественный консерватизм и общинный менталитет как минимум 94 % рабочих фабрики – выходцев из деревни. Общинные традиции, по мнению автора, ориентировали решать все конфликты миром[68].

Позиция О. А. Соловьёва, безусловно, заслуживает внимания. Но не менее верно и то, что она нуждается в серьёзных уточнениях.

Ещё более спорным, хотя таким же интересным, представляется подход В. Е. Кишилова. Он также попытался выделить несколько факторов, но определявших отношение рабочих уже не к февралю, а к правительству большевиков. На первом месте здесь также назван фактор политической пропаганды, хотя и признаётся, что его значение с течением времени менялось. Далее Кишилов как о факторе, формировавшем политическую позицию рабочих, пишет о голоде и терроре. Но справедливо ли объединять два таких разных явления? Тем более что и подпитывались-то они из разных источников. Возникновение голода обусловливалось состоянием дел в экономике, тогда как террор явился следствием десятка разновекторных причин, в том числе психосоциального плана. Далее речь заходит о таком факторе, как страх рабочих перед «белой альтернативой». Кишилов считает, что страх этот был напрасен, – в городах белые вели себя «не хуже» красных. Если так рассуждать, то революция становится вообще психологически непонятной, ведь при царе-то было ещё лучше, чем при белых. Стоило ли его свергать? Но оказывается, что Кишилов на самом деле говорит не о страхе, а о том, что против белых работал укоренившийся в рабочих некий глубокий стереотип неприязни старого мира. И такая постановка вопроса нам представляется куда более плодотворной. В заключение автор пишет о неких особенностях «политического темперамента» русского народа. Под этим понимается некое равнодушие к политике, которое существует, похоже, беспричинно, постоянно и повсеместно. Правда, Кишилов делает важную оговорку, что этот абсентеизм и равнодушие к «властной кутерьме» не следует путать с рабской покорностью, хотя и она, как он считает, тоже имела место[69].

Эволюция механизмов общественной регуляции и саморегуляции

Немало нерешённых вопросов всё ещё остаются и на более привычных для исследователей участках работы. Относится это и к изучению собственно государства и государственности революционной поры. Впрочем, многое здесь уже сделано и в плане рассмотрения конкретных явлений, и в плане их теоретического осмысления. Раньше, к примеру, однозначно считалось, что переломным моментом в развитии государства явился Великий Октябрь. Но если проанализировать известные нам факты, дополнив институционный подход доктринальным и психосоциальным, то ситуация окажется сложней.

В своём обзоре новейших веяний в историографии Октября В. П. Булдаков делает на