Леди, которая любила чистые туалеты - Джеймс Патрик Данливи

Впрочем, еще большим прахом обернулось финансирование службы инвестиционных консультаций, арендовавшей в Эмпайр-стейт-билдинг помещение, в которое сходился десяток телефонных линий, предположительно позволявших клиентам этой службы получать самые что ни на есть распоследние и надежные конфиденциальные сведения относительно сложившейся на рынке ситуации. Службой руководили бывший оперный певец и его любовница-манекенщица — оба страшно нравились ее консультанту, полагавшему, что при их связях среди завсегдатаев модных кафе и познаниях по части движения крупных денежных сумм они способны непогрешимо предсказывать какие угодно тенденции и помогать, не задаром конечно, мелким вкладчикам Среднего Запада заваливать крупную рыночную дичь. И если бы такое название не слишком резало глаз, манекенщица и оперный певец вполне могли назвать свою службу “Анонимные проныры”.

Обшикать-то можно было и эту затею, когда б не ее размах. К тому же участники ее, крупные и мелкие, действовали по первости на свой страх и риск. А затем, намереваясь создать условия, которые позволят выкачивать безумные бабки из европейских фондовых бирж, трое руководителей службы вылетели — все расходы оплачивались как служебные — первым классом в Париж, дабы поселиться там в отеле “Бристоль”, наладить связи и набраться новых идей, а заодно уж и произвести впечатление крупных воротил, для чего надлежало обедать в самых прославленных парижских ресторанах. И чтобы решить последнюю задачу со всей основательностью, они составили список длиной в руку плюс ногу, в коем указывалось, где именно каждый из их вечеров должен увенчиваться распитием “Шато д’Икем” и поеданием fraises des bois[14]Когда она сообщила своему консультанту Теодору — в виде консультационной услуги, — что подумывает подать на него в суд за недопустимое разгильдяйство и мерзкое мошенничество, приведшие к тому, что он, вместо возведения кафедрального собора финансов, который простоял бы века, за какие-то восемь месяцев соорудил дерьмовую хилую халупу, едва державшуюся на фундаменте рисковых инвестиций и пожравшую в вихре дорогих обедов, поездок и междугородних телефонных переговоров большую часть ее состояния, консультант пустил слезу и только что не разрыдался прямо под пальмой, росшей в вестибюле отеля “Плаза”, где она угощалась булочкой и китайским чаем с лимоном, а он двойными виски, — оплатить все это пришлось ей. Он сказал, что у него двое детишек в университете, а теперь им придется бросить учебу и устроиться на низкооплачиваемую работу.

— Господи, Джоселин, я понимаю, что весь наш сценарий породил довольно-таки унылую тенденцию потерь, но я все-таки вижу в конце туннеля определенные признаки изменения к лучшему, потенциал возврата затрат, тем более что сейчас самое время воспользоваться преимуществами, которые дает по-настоящему низкая цена на инвестиции.

— Я не имею ни малейшего желания вверять вам хотя бы медяк из тех жалких грошей, что у меня остались.

Эти ее недостойные, подлые слова, похоже, перепугали Теодора до потери пульса. Когда она рассказала подробности своему адвокату — а адвокат у нее был, благодаря бабушке, одним из лучших в Нью-Йорке, с большим офисом, из которого открывался вид на нью-йоркскую гавань, — в правом глазу адвоката появилась слеза, но, впрочем, левый остался сухим. И хотя адвокат горбился над своим письменным столом по причине травмы, недавно полученной им на теннисном корте, он все же выбрался из вращающегося кресла, подошел к окну, чтобы поглядеть на гавань и покидающий ее большой лайнер, и сказал через плечо:

— Знаете, Джоселин, самое грустное во всем этом, что консультант ваш — человек, по сути дела, настолько порядочный и честный, насколько это можно себе позволить в наши дни. Беда только в том, что при самых лучших его намерениях и таком же большом, как воображение, сердце он просто-напросто ни хера, простите за галлицизм, не смыслит в том, что следует делать с чужими деньгами, но ведь не посылать же его за это вверх по Гудзону в Синг-Синг.

— Это в мои намерения не входит.

— А именно это и может случиться, Джоселин. Можно было, конечно, сообразить, что в компьютерном бизнесе сейчас не протолкнешься, но ведь компания, в которую он вложил ваши деньги, обладала вполне приличной репутацией. Самую-то большую проблему, Джоселин, составляет эта инвестиционная команда — оперный певец с его манекенщицей. Понимаете, они и Теодора обобрали до нитки, просто по миру пустили, а поскольку симпатичный дом Теодора записан на имя его жены, средств, которые позволили бы возместить ваши потери, если вы выиграете процесс о разгильдяйстве, у него попросту не найдется.

Финансовый крах вынудил ее отказаться от новой квартиры, пустить с аукциона всю хранившуюся на складе мебель и по дешевке продать сжиравший четыре, запятая, и две литра бензина “ягуар” зеленой гоночной раскраски. Полученный от адвоката совет не возбуждать судебного преследования обошелся ей в две тысячи семьсот восемьдесят шесть долларов и восемьдесят семь центов. За сумму вдвое меньшую той, что уходила на квартиру, она сняла жилье более чем вдвое меньшее — на задах дома, принадлежавшего некогда самому богатому в городке человеку, а именно, как это ни иронично, бывшую квартирку шофера над гаражом.

И вот теперь до сознания ее начала доходить истинная правда, состоявшая в том, что никто из проверенных, настоящих друзей знать ее больше не хочет. Она стала давней знакомой, сильно обедневшей и навеки выбывшей из игры. Отныне, клятвенно пообещала она себе, она будет строить свою жизнь, основываясь на новой теории, теории мгновенного инстинкта. И делать в точности то, что ей хочется. Поздно уже было постулировать в своих бесцензурных помышлениях, что ты, дескать, никогда, никому — и в особенности твоему финансовому консультанту — не позволишь тебя облапошить. А если он все-таки проделает это, не станешь соваться к адвокату, поскольку тот оберет тебя еще и похлеще — на самый что ни на есть доверительный и премилый манер. И, господи боже, во мне, может, и сохранились еще запасы смешливости, но я никогда, никогда не позволю ей выйти наружу — разве что где-нибудь отыщется человек, в котором она сохранилась тоже и человек этот попробует посмеяться первым.

Однако это было еще не худшим из того, о чем приходилось думать. Думать приходилось и о том, что с ней, всеми брошенной и не имеющей работы, будет дальше. Она может обратиться в бездомную женщину, обитательницу скамеек, расставленных по замечательно проветриваемым атриумам Нью-Йорка. Уже обжитым множеством подобных ей, не менее достойных женщин. Два ее дробовика давно были проданы с аукциона по начальной цене, да и в любом случае она не могла больше позволить себе отправить свой телевизор в лучший мир.

Бесцензурные помышления стали теперь излюбленным ее времяпрепровождением, правда, иногда оно перемежалось воспоминаниями о давней юности в Южной Каролине, об одном тогдашнем случае, тоже очень трагическом. Ее пригласили, поскольку она была красивейшей девушкой в округе, на вечеринку старшеклассников, и пригласил-то один из самых смазливых юношей, отчего оба полагали, что станут главным украшением бала. И когда за весь вечер никто не подкатился ни к ней, ни к нему с предложением потанцевать — просто по причине чрезмерной ее красоты, — она почувствовала себя совершенно раздавленной, а кавалер ее и вовсе впал в прострацию, и под конец вечеринки она обнаружила его на террасе льющим слезы на цветущую магнолию. И почему-то решила, что это ее вина: она же никому не строила глазки, никого не пыталась пленить и вообще оставалась, как и всегда — ну разве за вычетом одного-двух случаев, — верной своему мужчине.