Обнаженная натура - Владислав Артемов

— А в чем же тогда дело?

— Дело в том, что вырвалась оттуда одна, сбежала… А я ведь телефон им всем свой оставил. Они мне: «Юрочка, Юрочка…» Если б я догадывался, как ты говоришь, стал бы им телефон свой оставлять, как лох? Стал бы?..

— Ну и осел, что не догадывался! — сказал полковник.

— Я и говорю, что осел. В том-то и беда… Она мне позвонила вчера, напомнила… Вот почему я коньяк этот пил. Была, стало быть, причина. А ты говоришь запой…

— У тебя всегда причина. Ну и что она сказала?

— В любви объяснилась! — огрызнулся Батраков, вскочил с табуретки и подбежал к окну. — Что она скажет? «Смерть, говорит, будет в вашем доме с неофициальным визитом…» Остроумная, сука… Ласково так, главное…

— Бабьи слова. — неуверенным голосом произнес Кузьма Захарьевич.

— Я тоже сперва так подумал. А потом вызнал кое-что… Сила за ней, полковник. И такая, я тебе скажу сила, что ты и не догадываешься… Ну черт с ней! Я и сам, если разобраться, часть этой силы… Но разборка будет… А я что, я человек подневольный, сказали делай — делаю…

— Наделал! — покачал головою Кузьма Захарьевич.

— Что теперь жалеть… — Юрка отошел от окна и снова опустился на табуретку. — Смерть будет в нашем доме. С неофициальным визитом. Пугает, конечно.

— Шутит, — снова неуверенно промолвил полковник.

— Нехорошие это шутки, — вздохнул Батраков. — Вот так-то, Кузьма Захарович…

— Захарьевич, — снова поправил полковник, извлекая из деревянного настенного шкафчика, к дверке которого был прикноплен самодельный плакатик «Не курить!», две фарфоровые чашки. Однако, покосившись на собеседника, он возвратил одну из них на полку, вытащил взамен железную кружку и поставил ее на стол.

— Довел ты себя, Юрка. Руки-то вон ходуном ходят, — разливая чай, говорил полковник. — Запустил тело, оттого и дух в тебе нездоровый.

Собеседник скептически усмехнулся, взял обеими кистями горячую кружку и осторожно вытянув губы, подул на кипяток. Кружка мелко дрожала в его пальцах, два из которых были замотаны грязным бинтом, а поверху еще изолентой.

— Кость у тебя прочная, крестьянская кость. — похвалил полковник, потрогав его мосластые запястья. — А мышцы тьфу!.. Я тебя ведь по-стариковски воспитываю, а вот попадись, положим, ты мне в армии… Гирю подарил, а ты что?.. Пропил через два дня!

— Украли, Кузьма Захарович. Скорняк, скорее всего… Он давно гнет искал…

— Пропил и сам не помнишь… Мне же и предлагал, между прочим, мою же гирю, — насупившись, перебил полковник. — Да еще на невинного человека наговариваешь…

— Шкура он, Кузьма Захарович. Сроду у него рубля не выпросишь в трудную минуту. Хоть помирай, бывало…

— Положим, Василий Фомич действительно шкура, я сам готов подтвердить. Но другими, конечно, фактами. Э-э, — махнул он рукой, — что за народишко у нас скопился! Заваль. Нет бы это собраться, сорганизоваться, приобрести инвентарь… По утрам пробежка, турник во дворе соорудить. Сухой закон…

Юра саркастически искоса взглянул на полковника. Тот заметил этот взгляд и замолчал, запнувшись на полуслове.

— Представляю себе эту секцию, — Юра снова ухмыльнулся. — Баба Вера со скакалкой, Степаныч со штангой, Касым с метлой… А посередке Ундер долговязый на турнике мельницу вертит…

Он мелко засмеялся и закашлялся, поперхнувшись чаем.

— Розенгольц забыл, — угрюмо напомнил Кузьма Захарьевич, сам понимая, что загнул. — В одном ты прав, немощь в народе. На Пашку только надежда, — добавил он. — Я уж понемногу вовлекаю его. Не без сопротивления, конечно, но раз уже пробежку совершили. С ним можно работать… Я убежден!

— Чудной он какой-то, Родионов твой. Пишет чего-то, пишет… Со старухой связался, кашкой ее кормит. О чем они только толкуют с этой ведьмой?

— То она тебе масонка, то ведьма…

— Фамилия-то масонская. Розенгольц. Типичная масонка. — пояснил Юра. — И потом жаба у нее живет… Я даже подозреваю, что это вещая жаба.

— Ты, Юра, пей-ка чаек, чем глупости говорить… — проворчал полковник. — Да о своей жизни подумай. Россия ему, вишь, спивается…

— Все равно, Захарыч, разъедемся. — серьезно сказал Юра. — Вчера опять приходили эти, осматривали, стены простукивали. Обещали ускорить снос нашего барака…

— Уедем-то, скорее всего, в один дом… Или по соседству расселимся. Будем, брат, и там кучно жить.

— Кучно — не скучно! — Юра улыбнулся внезапно сложившемуся стишку и взглянул на полковника.

Но Кузьма Захарьевич никак не отреагировал на это, молча хмурился и покачивал головой, думая какую-то тревожную думу.

— Честно говоря, Юрий, не особо понравились мне эти жуки, что приходили. Более того, совсем не понравились. И знаешь, Юра, почему? Потому, Юра, что не похожи они на жэковских, хоть и документы у них, и удостоверения… Не похожи, брат, меня не проведешь в этих вопросах… Выправка у них военная, вот что.

— Мне и самому, честно говоря… — начал было Юра, но осекся и, лязгнув зубами, уставился на дверь. Видавший виды полковник глянул туда же и подхватился с места, отступая к шкафу, слепо нашаривая что-то ладонями за спиной.

На пороге кухни высилась страшная иссохшая фигура старухи в белом балахоне до пят. Рот ее был разинут, сухие коричневые руки раздирали воздух, неподвижные черные зрачки полны были тоски и ненависти.

С резким звоном обрушилась на кафельный пол выроненная Юрой железная кружка и, повизгивая, поскакала под стол…

— Родионов! — ржавым голосом раздельно и внятно каркнула старуха. — Он мой… Ему!.. Все.

И умерла.

Это была Клара Карловна Розенгольц.

Как быстро меняется окружающий мир!

Человеческий глаз не успевает уже замечать подробностей этих перемен, человеческий ум отказывается удивляться ежедневным, ежечасным перестановкам, передвижениям, что происходят вокруг. Кажется, само время, которое по всем законам должно двигаться с неторопливой размеренностью, заспешило вдруг, рванулось наверстывать упущенное, и замелькали часы как минуты, дни как часы и недели как дни…

Одна только Клара Карловна Розенгольц не менялась нисколько. По крайней мере на памяти жильцов дома она оставалась всегда одинаковой. И даже диссидент Груздев, прозванный за страсть к собиранию книг чернокнижником, отсидев свой срок в мордовских лагерях, вернувшись, обнаружил только две вещи во всем доме, оставшиеся на прежних местах — фарфоровую статуэтку «Охотник с собакой» на этажерке у профессорши Подомаревой и Клару Карловну Розенгольц в угловой комнате первого этажа.

А между тем при взгляде на старуху всякий мог бы смело биться об заклад, что она не жилец на белом свете, настолько высохла и износилась ее скудная плоть. От силы еще день-два продержится дыхание в этих пергаментных устах, до первого дуновения, до легкого толчка. Трамвай проедет, продребезжит на повороте — и поминай как звали бедную старуху, рассыплется как невесомая пыль…