Хорошие собаки до Южного полюса не добираются - Ханс-Улав Тюволд

Окраинцы живут не так, как мы с фру Торкильдсен, не в отдельном доме за белым заборчиком. На Окраине заборчиков никаких вообще нету и дома не поодиночке стоят, а составлены штабелем друг на дружку. Штабеля получаются такими высокими, что меня даже тошнит, когда мы идем к Центру.

Одно спасение – опустить голову и смотреть на асфальт. Так как окраинцы обходятся без заборов, можно было бы предположить, что Окраина – сущий рай для собак, им еще и не требуется дома сторожить, ведь такие огромные дома сами за собой способны присмотреть. Тем не менее собаку тут увидишь редко, да и те все чинно вышагивают на поводке. Между домами здесь полно места, но никто не гуляет. Впрочем, что собак в Окраине полно – в этом сомнений нет, думаю, если бы фру Торкильдсен встала на четвереньки и понюхала столб, даже она бы это почуяла. Унюхать-то я их унюхал, а вот видеть не вижу, и поэтому возникают вопросы: видят ли они меня? Прячутся за занавесками в этих высоких домах и наблюдают за каждым моим движением? Следует ли мне встревожиться?

Ответ на последний вопрос – да. Как собаке мне следует слегка встревожиться. По-моему, это часть имиджа. Сложность лишь в том, что новые сложности и причины тревожиться появляются все время. Меня, например, никогда не подвергали такому ужасному испытанию, такому унижению, как торчать в одиночестве привязанным на улице. Пока фру Торкильдсен не бросила водить машину. В первый раз, когда это случилось, я, признаюсь к стыду своему, слегка с катушек слетел. Совсем слетел, если уж начистоту. Возможно, оттого, что случилось все чересчур быстро и без предупреждения. Вот мы идем по улице, дышим чудесным осенним воздухом, свежим и прохладным, – а в следующую секунду я уже стою один, привязанный и покинутый.

– Побудь тут, Шлёпик, – только и сказала она, уходя.

Ужасные слова, такие грубые и сбивающие с толку, что мне пришлось переосмыслить всю ситуацию, чтобы хоть как-то принять ее. Итак, я должен стоять здесь, привязанный, в почти незнакомом месте, без фру Торкильдсен, и, возможно, в обозримом будущем это не закончится. Жизнь перевернулась вверх тормашками. Я подумал, что, наверное, этого следовало ожидать. Когда Майор забрал меня, жизнь в одну секунду переменилась, а сейчас эта жизнь – а заодно с ней и фру Торкильдсен – пропала. От растерянности я даже не способен был выскулить свои страхи и печали. Никогда прежде я не испытывал такого ужаса и сперва даже не заметил вони, которой была пропитана земля подо мной, какофонии запахов, оставленных бесчисленным множеством собак, кричащих одно и то же:

Один!

Я был далеко не первый испуганный пес, которого тут привязали. Забавно, но в самые одинокие минуты моей жизни я был вовсе не один. Я оказался кусочком огромного пазла псин, томящихся на привязи и умирающих от тревоги, и я будто бы слышал их плач, их поскуливанье, их испуганный лай.

И в этой стае моих бессильных предшественников я и обрел силы. Четыре лапы на земле. А позади задница. Только и всего. Тогда я и осознал, что фру Торкильдсен делает это не из жестокости, и это меня слегка успокоило, хоть я и не был уверен, что она вернется и заберет меня. «Вернуться» – слово вообще какое-то замороченное.

Когда она наконец вернулась, я, естественно, прыгал от радости. Таким счастливым я, кажется, раньше и не бывал и постарался сделать все, что в моих силах, чтобы донести это до фру Торкильдсен. Прыгал, пританцовывал, крутился и вилял хвостом. Улыбался своей очаровательнейшей улыбкой и вьюжил возле ее ног, насколько хватало поводка, потом поднялся на задние лапы, а передними уперся в ноги фру Торкильдсен, – я такое пару раз позволял себе проделать с Майором. Но, к моему огромному удивлению и разочарованию, в отличие от Майора, всегда говорившего «Хороший мальчик!», фру Торкильдсен бросила: «Фу!» – и оттолкнула меня, так что я едва на спину не грохнулся. Я растерялся. Да и как тут не растеряться? Между людьми и собаками существует одно пугающее сходство: растерянная собака может легко превратиться в собаку опасную.

Майор был из тех людей, кто до растерянности не доводит. Язык тела он понимал. Приведу пример. Случилось это происшествие сразу после того, как я поселился у этой парочки, – в те времена меня при желании можно было еще назвать щенком. Мы трое тогда впервые принимали в гостях человеческого детеныша. По-моему, ни Майора, ни фру Торкильдсен происходящее совершенно не трогало, а вот меня это непонятное существо слегка сбивало с толку. Сочетание отвратительного запаха и резких, непредсказуемых движений приводило меня в замешательство, поэтому я на всякий случай решил немного порычать. Нет, я даже и зубы-то скалить не думал, а издал тихое, почти неслышное – я бы даже сказал, пробное – рычание, но стоило мне зарычать, как меня вдруг отшвырнуло на спину, кверху лапами, а Майор стоял надо мной. Ему оставалось лишь вонзить зубы мне в горло и покончить со мной раз и навсегда, но, как вы понимаете, этого он делать не стал. С тех пор на человеческих детенышей я не рычал, каким бы уместным и заманчивым мне это ни казалось. Вот это я называю успешной коммуникацией.

Фру Торкильдсен же меня совершенно недостойно выбранила. Недостойно ее самой, не меня. Достаточно было скомандовать «Фу!» – по интонации я догадался обо всем, что мне надо знать, но этим она не ограничилась. Всю дорогу домой – кстати, неблизкую – фру Торкильдсен то и дело называла меня «злой» собакой, чем ужасно меня обидела, ведь кому-кому, а уж ей прекрасно известно, что никакой я не злой. У нас с фру Торкильдсен, можно сказать, с коммуникацией сложновато.

Когда Майор был жив, фру Торкильдсен порой ходила по воскресеньям в церковь. Вернее, говорила, что ходит в церковь, но меня с собой она не брала, поэтому наверняка я не скажу. Возможно, она ходила еще куда-то. По крайней мере, когда она возвращалась, ничем особо церковным от нее не пахло – может, оттого, что как пахнет церковь, я не знаю. Я оставался дома и вместе с Майором Торкильдсеном читал книги про Войну, и он, как обычно, оставаясь дома в одиночестве, с присущими военным четкостью и напором совершал набеги на холодильник. Ну и мне тоже перепадали лакомства. Славные деньки были.

Сейчас нас с фру Торкильдсен оставили дома одних, и славным денькам пришел конец. После того нелепого случая с привязыванием и бранью я чувствовал себя глубоко оскорбленным и расстроенным. Фру Торкильдсен не оправдала себя ни как собачий друг, ни как человеческий, и меня это разочаровало, однако больше всего меня разочаровал я сам, потому что я не способен был дать ей тот же покой и умиротворение, какие давал ей Майор, даже лежа на смертном одре.

Не будь фру Торкильдсен такой бесконечно несчастной, она ни за что не обошлась бы так со мной. А несчастной она была уже долго. Вечера, которые прежде были логическим, завершающим день аккордом, теперь заканчиваются бездарно. Происходит все примерно так: фру Торкильдсен напивается драконовой воды и болтает по телефону, после чего молча сидит и, глядя в окно, пьет дальше. Бывает, она спотыкается, а порой и падает и время от времени засыпает на полу в ванной и просыпается не сразу. Вздрогнув, она открывает глаза и, будто собака, на четвереньках бредет к кровати.

После таких вечеров спит фру Торкильдсен долго.