Так тихо плачет супербог - Компэто-Сан

— А ведь на нюх-то лжа стропотная, — заметил Фира ласково.

Юрий понял, что проиграл. И всё же он боялся: Франца, Фиру, этой пустой глазницы, крови и, конечно, тюрьмы. Поэтому тянул своё.

— Никак нет, товарищ инспектор.

Фира снова улыбнулся и махнул рукой, как будто говорил: «ух, ну ты меня и провёл, а я уж было повёлся!». Улыбка была масляной. Она казалась дружелюбной и залихватской. Но за ней слышался топот полков, запах пота с обмыленных коней и треск пороха в пушках.

С ней отдался не один приказ, была подписана не одна злая бумага. Улыбка смеялась над злом как идеей, ведь прожила слишком долго.

Эта улыбка, как фильмоскоп, выводила перед Юрием его будущее.

Ещё ярче разгорались картины гибели. Юрий едва успел пригнуться. Его почти задели его же концертные ботинки, почему-то болтавшиеся наверху. Юрий задрал голову и обомлел. Бешено забилось сердце.

Ботинки, а ещё его же фрак, принадлежали повешенному. Это был Юрий. Вены на его шее взбухли и стали широки, будто откормленные канаты. Скрюченные руки и ноги повисли в мечтательной позе.

Лицо не выражало ничего, и было тому радо. Темнел чуть раскрытый рот. Казнь отнеслась к нему с уважением и спрятала язык в глубину.

Глаза смотрели сквозь предметы и видели что-то своё. Как в настенном ковре, в пейзажах Ретазевска и его людей они искали рисунки. Троллейбус и бюст Маркса стали для них походом в цирк.

Над эшафотом вились вороны. Один сидел на балке, держа во рту бледно-голубой глаз. Горлицы пели: «убийцы, убийцы, убийцы…».

Фира заговорил близко и как-то издалека.

— Спой, светик, не стыдись. Все в этой язвине свои, Юша.

4

Дом 4 по улице Тургенева был скромной «сталинкой». Он состоял всего из четырёх этажей. Его окружал частный сектор.

Из окон «сталинки» открывалось два вида: на церковь и на низкие домики, уходящие под землю. Стояла сухая солнечная погода. Во дворах домиков трепыхалось бельишко. Ставни пахли краской.

Пешехода встречал рёв десятка собак.

Квартира 12 находилась на третьем этаже и смотрела на церквушку. Её окно было открыто круглый год. Франц по-хозяйски залезал в него. Он избегал лестницы и двери подъезда. Причиной послужили соседи.

Франц делил этаж с академиком и актрисой. Их успех пробуждал в нём отчаяние. Франц считал, что счастье должно быть тихо. Но актриса и академик так не думали. Они были разговорчивы.

Франца особенно уязвляла их простота. Соседи не держали ничего в себе. Они подбрасывали свои жизни как конфетти. Кто умер. Кто сколько потратил. Какую роль дали актрисе вместо другой: неумелой и вообще, по секрету, крестьянки. Какую надбавку ждал академик.

Эти открытые люди и не мыслили, что делали Францу больно.

Он начал их избегать. Полгода спустя мало кто знал, что в квартире 12 дома 4 по улице Тургенева живёт некто Франц Романов.

Франц существовал тихо и домовито. Квартира досталась ему от матери. Её, комсомолкой или пенсионеркой, помнили все жильцы.

А Франц не помнил.

Как только в интернате кончался учебный год, Франц попадал в летний лагерь. Смена кончалась. Он пребывал домой. И тем же вечером садился на электричку в село. Там он и проводил остаток лета: пас коров и копал чеснок у какой-то дальней родни по отцу.

Мать всегда приходила к нему на перроне, провожающей.

Ещё вспоминался стол с графинами и кучей тарелок. У Франца тогда была детская, блуждающая улыбка и липкие от угощения руки. Мать беспокойно ходила туда-сюда, хватаясь за щёку. Отец спешно одевался. Он носил чудную шинель военного покроя. Когда Франц спросил, что случилось, мать в слезах отвечала: папа ушёл гулять.

Франц не мог понять, какими людьми были его родители. Память хранила черты: беспощадные глубины морщин и рты без улыбок.

Они не собирались в единое целое.

На серванте в одной из двух комнат квартиры 12 стояло их фото.

Их неудачно запечатлел приятель. Это было в Гаграх. Они стояли у пансионата «Грузия», похожего на старый испанский замок. Лицо матери Франца скрыла тень от пальмы. А отец смотрел в сторону.

Когда Франц пил, он переворачивал рамку лицами вниз. А сегодня пребывал в таком расстройстве чувств, что забыл об этом.

Влезши в квартиру через окно, Франц первым делом налил себе хмельного зелья. Он брезговал самогонкой и мешал варево сам.

Щедро разбавленный водой, этиловый спирт почти звучал как водка.

Свойства организма чайки не позволяли напиваться до белки.

Градус работал на Франца только в экстремальных дозах. От пары стаканов или целой бутылки он ощущал одни головные боли.

Пьянство Франца заключалась не в объёмах — в контексте выпитого.

Он пил не в компании, а один. Пил не от радости юбилея, а просто потому, что не мог освободить голову по-другому. Франц был хмур от природы. Опрокинув стакан-другой, он становился даже разговорчив.

Пока варево входило в силу, Францу становилось то лучше, то хуже. После первого стакана он переоделся: чувства прояснились. Франц ощутил, что облака промочили свитер и брюки.

После второго он вспомнил девочку, которую таскал за косички в интернате. Захотел позвонить, и не нашёл номера в блокноте.

На третий стакан Франц осознал, что пьёт без закуски. За этим пришло ещё одно потрясение: он полностью растерял сочинения.

Алкоголь упрощал понимание жизни. Франц подпёр голову рукой, уставился на своё отражение в трюмо и крепко задумался. Нужен ли ему тот «Эдельвейс»? А может, бросить всё? Продать квартиру и купить какой-нибудь гараж на окраине. Ему-то, в общем, всё равно.

Главное, чтоб была лампочка: книжки читать.

Но даже в опьянении он не допускал мысли, что может покинуть Ретазевск. Этот город намертво пригвоздил его к себе памятью: о детстве и о недавней юности, когда след в вечности его не заботил.

Франц обвёл квартиру взглядом. Он искал вещи, которые могли бы пригодиться в его новой жизни. Франц, как правило, трезвел. И новой жизни не наступало. И всё-таки, этот ритуал происходил каждый раз.

Телевизор был сломан и показывал один канал, «Культуру». Он, а ещё бабкино серебро, турецкий ковёр и белорусская мебельная стенка шли в утиль. Оставались книги, радио и саквояж из шкафа.

Франц потянулся рукой к радио и рефлекторно включил. Он попал на середину песни. Визгливые русские голоса пели про любовь и деньги.

Преобладала любовь. Она питала наивный куплет на английском.

Russian, Russian, Russian girls, my baby,

Give me, give me only love!

Russian, Russian, Russian girls,

You take my soul!