Риф, или Там, где разбивается счастье - Эдит Уортон

Прощаясь, они уговорились, что утром он узнает, когда отправляется поезд в Жуани, и проводит ее до станции, но за завтраком, ожидая затребованного расписания, он снова вспомнил ее радостную реакцию на возможность увидеть Сердан. Конечно, жаль было — поскольку эта самая неуловимая и непредсказуемая из актрис на следующей неделе уезжала в Южную Америку — упустить, возможно, последний шанс увидеть ее в ее величайшей роли; и Дарроу, одевшись и сделав необходимые выписки из расписания, решил представить результаты своих размышлений обитательнице соседнего номера.

Дверь мгновенно открылась на его стук, и мисс Вайнер возникла на пороге; ее словно окунули в некую искристую субстанцию, отчего завились все ее развившиеся завитки и облекли ее мерцанием молодой листвы.

— Как я вам нравлюсь? — крикнула она и, уперши руку в бок, сделала оборот перед ним, словно демонстрируя чудо французского пошива.

— Наверное, пропавший кофр нашелся, и, скажу я вам, его стоило искать!

— Вам нравится мое платье?

— Я в восторге! Я всегда восхищаюсь новыми платьями — но не хотите ли вы сказать, что это платье не новое?

Она торжествующе рассмеялась:

— Нет, нет, нет! Мой кофр не отыскался, и это всего лишь старая тряпка, что была на мне вчера. Но я не знаю случая, чтобы уловка не срабатывала! — И когда он непонимающе посмотрел на нее, радостно объяснила: — Мне всегда приходилось одеваться во всякие унылые обноски, и, когда остальные щеголяли в нарядном и модном, я чувствовала себя ужасно несчастной. Так что однажды, когда миссис Мюррет неожиданно позвала меня вниз, чтобы заполнить свободное место за обеденным столом, я вдруг подумала: а что, если покрутиться вот так и спросить у каждого: «Как я вам нравлюсь?» И знаете, все попались на эту уловку, даже миссис Мюррет, которая не узнала моих перелицованных и перекрашенных тряпок и сказала мне потом, что это ужасно дурная манера — одеваться так, словно я какая-то фигура, которая, предполагается, всем известна! И с тех пор, когда мне особенно хотелось хорошо выглядеть, я просто спрашивала людей, что они думают о моем новом наряде; и они всегда, всегда попадались на эту уловку!

Она так живо представила свое объяснение, что Дарроу почувствовал: цель достигнута.

— Вот вам и подтверждение вашего призвания, — вскричал он, — конечно же, вы должны увидеть Сердан! — И, заметив, как вытянулось ее лицо при этом упоминании о перемене в ее видах на будущее, поспешил изложить свой план.

Он видел, как легко ей что-то объяснять. Она или принимала его предложение, или не принимала, но хотя бы не тратила время на возражения и споры или пустое жертвоприношение идолам конформизма. Уверенность, что можно почти наверняка повлиять на нее, позволила ему почувствовать: он становится ей достаточно близок, чтобы убедить не устраивать необдуманную погоню за ее друзьями.

Да, несомненно, было бы глупо, сразу согласилась она, в случае таких расплывчатых ангелов, как чета Фарлоу, мчаться за ними, не имея более определенного подтверждения, что они обосновались в Жуани и, обосновавшись там, смогут приютить ее у себя. Слишком вероятно, признала она, что они уехали туда из соображений экономии и живут в слишком стесненных условиях, чтобы ей хватило там места; и в таком случае будет нехорошо сваливаться им как снег на голову. Простейший способ выяснить, что и как, — это вернуться на рю де ла Шез, где в это более подходящее для разговоров время консьерж, может, будет менее скуп на подробности; тогда, в зависимости от того, что он сообщит, она и решит, что ей предпринять дальше.

Постепенно, по намекам на их необъяснимое бегство, ей стало ясно, что положение Фарлоу, скорей всего, действительно не таково, чтобы внезапно вторгаться к ним. Беспокойство за друзей заставляло ее полностью забыть о себе, и Дарроу с несоразмерным случаю удовольствием отметил это свойство ее характера. Она согласилась, что было бы хорошо немедленно отправиться на рю де ла Шез, но на предложение поехать туда на машине возразила, что не пройтись пешком по Парижу — это «потеря», и они зашагали по оживленным шумным улицам.

Прогулка была достаточно долгой, чтобы он многое узнал о девушке. После ночной грозы воздух был свеж и чист, и Париж сиял во всей своей утренней красе под небом, похожим на необъятные мокрые бело-голубые простыни; но Дарроу вновь обратил внимание на то, что ее зрительная чуткость была менее острой, нежели чуткость к тому, что добрые Фарлоу — которых он, казалось, уже давно знал — наверняка назвали бы «интересом к человеческому». Она, похоже, не воспринимала богатства форм и красок, оно не пробуждало ее воображения, и зрелище, открывавшееся им, — всегда в живописном блеске, столь ценном для ее спутника, — рассыпалось под ее испытующим взглядом на тысячи мелких подробностей: товары в магазинах, характер и род занятий прохожих, отражающиеся в их лицах, уличные вывески, названия отелей, мимо которых они проходили, пестрота и яркость цветов в тележках, неповторимый облик церквей и общественных зданий, которые привлекали ее взгляд. Но больше, догадывался он, ей нравилось быть просто свободной, шагать по другой стране в солнечный денек, молоть языком в свое удовольствие, постукивать каблучками в такт могучей музыке города. Ее наслаждение свежим воздухом, свободой, сверканием утра неожиданно позволило вообразить ее душное прошлое; не было для Дарроу безразлично и то, что его присутствие явно много добавляло к этому ее наслаждению. Она должна была ценить в нем хотя бы лишь благосклонного слушателя, догадывался он. Девушке до смерти хотелось поговорить с кем-то, выпустить на волю свои бедные робкие подавляемые чувства. За внезапным взрывом откровенности стояли годы скрытности; и жалость, которую она внушала, заставила Дарроу пожелать, чтобы она в полной мере использовала эти несколько часов свободы.

У нее был талант мгновенно давать определения вещам, и ответы на его вопросы о жизни, которую она вела с четой Фарлоу между эрами Хоуков и Мюррет, открыли перед ним своеобразную сторону парижского быта. Сами Фарлоу — он художник, она «журналистка» — зримо предстали перед ним во всем их бескорыстном простодушии: пожилая пара из Новой Англии со смутной жаждой гражданской свободы, жившая в Париже так, словно то был какой-нибудь массачусетский пригород, уповая на «возвышенную сторону» галльской натуры. С равной живостью девушка описала ему фигуры, составлявшие круг знакомых, что был для миссис Фарлоу источником «Внутреннего взгляда на французскую жизнь», публиковавшегося под ее именем в ведущем новоанглийском журнале: румынскую даму, приславшую им билеты на постановку ее трагедии; пожилого французского господина, который после недельного пребывания в британском Фолкстоуне принялся переводить английские романы для провинциальной периодики; даму из Уичиты, штат Канзас, пропагандистку свободной любви и отмены корсета; вдову пастора из Торки, который написал «Путеводитель по иностранным картинным галереям для английских дам»; и русского скульптора, который питался одними орехами и «почти наверняка» был анархистом. Они составляли ядро этого общества, периферию же — музыканты, архитекторы и прочие американские студенты, которые успешно представлялись богатому воображению миссис Фарлоу «центром университетской жизни», «Салоном Фобур Сен-Жермен», группой парижских «интеллектуалов» или «срезом» монмартрского общества; но даже ее способности извлекать из общения с этими людьми самый разнообразный литературный материал было недостаточно для постоянного поддержания «Внутреннего взгляда», и бывали дни, когда — пейзажи мистера Фарлоу в равной мере не находили покупателя — временное отступление в провинцию (впоследствии используемое для «Картинок усадебной жизни») становилось для отважной пары необходимым.