Чай со слониками - Вячеслав Харченко

– Это ручная собака, ее нельзя долго оставлять на лестничной клетке.

– Леля, брось эту псину, – продолжают друзья – дизайнеры и визажисты.

Я стою и снизу наблюдаю эту сцену, молчу, мне по квартирам идти не хочется. Леля начинает методично обзванивать все двери на этаже. Из последней, четвертой, выходит хозяйка – старенькая женщина со вздувшимися венами на ногах – и забирает собачку. Кто-то из толпы кричит о вознаграждении.

* * *

Новый шеф Иван Иванович, в отличие от прошлого шефа Германа Иосифовича, имеет отдельный кабинет. Ничего особенного, хайтек, но сам факт, что шеф-редактор сидит в отдельной комнате, увеличивает его статус в глазах журналистской общественности.

Вызвал он меня к себе, откинулся на спинку с виду богатого, но обшитого кожзамом кресла и, ничего не говоря, положил передо мной папку, обычную папку, точнее, не обычную, а черную пластиковую, с кнопкой посередине, – когда закрываешь, раздается щелчок, а когда открываешь, ничего такого не слышно.

Заказал секретарше Юленьке кофе, один кофе. Мне не заказал.

– Надо тебе, Игорь Владимирович, расширять кругозор.

– В каком смысле? – Я немного напрягся и, вместо того чтобы к Ивану Ивановичу подсеть поближе, отодвинул свой стул чуть подальше.

– Если вы, Игорь Владимирович, хотите надолго задержаться на должности главного редактора, то должны освоить этот материал.

Я ничего не сказал, взял папку, при нем не стал ковыряться, пошел в зал, сел за свой компьютер и там ее открыл. И понеслось: как жил Герман Иосифович, что купил Герман Иосифович, кого и сколько раз трахал Герман Иосифович, какая квартира у Германа Иосифовича, какой национальности Герман Иосифович.

Мимо проходил верстальщик Славик.

– Вот скажи, много ли может человек вынести ради денег?

– Дурак ты, Игорь, – ответил Славик и побежал на кухню за кипяченой водой для чая.

Вечером я по очереди звонил Свете, Нинель, Леле и Рае. Вместо Раи подходил Андрей, Света уехала смотреть фрески в Италию, Нинель за что-то на меня обиделась, у Лели заболел Стасик.

Я остался один на один с папкой, и даже пиво не помогало.

Андрей, конечно, хороший человек, но он ученый. Ученый считает, что он самый умный. Ученый считает, что ему недодали от общества. Поэтому, хоть я подолгу и охотно с Андреем разговариваю, но понимаю, что он меня не понимает. Я его понимаю, а он меня нет.

И вот сейчас именно с ним, с самым близким мне человеком, я говорить не мог. Меня должны были понять, а у Андрея решение было самое простое и самое верное:

– Уходи.

Я сидел дома в кресле, глушил пиво под звуки The Doors и повторял:

– Fucking life, fucking life.

Потом набрал номер Германа Иосифовича и все ему рассказал: про Ивана Ивановича, про папку, про статью.

ГИ хмыкнул и, взяв небольшую паузу, сказал:

– Пиши. Если просят, то пиши.

– А к себе меня возьмете?

– Мне бы себя прокормить, – и бросил трубку.

* * *

Однажды мне заказали написать рецензию на книжку стихов.

Я пишу то, что думаю, что вижу, и от этого считаюсь маргинальным критиком. Чтобы написать хорошую рецензию на стихи, надо включить побольше умных слов: аллитерация, формалисты, цезура, глокая куздра. Получающий от вас рецензию будет очень рад, потому что ничего ругательного вы не написали, много научных терминов, легкий слог, нет слов «отстой» и «полное дерьмо».

Рецензию мне заказал Сема Торохов, старый мой приятель. Поэт третьего ряда, пара строк у него есть, но не более. Самое страшное было для меня написать такой текст, чтобы его не обидеть. В итоге он бегал за мной год, но я так ничего и не написал.

* * *

С Раей было очень тяжело жить. Все хотели ей впердолить. Не успеешь выйти на улицу, а тут уже сосед пристроился, неподалеку одиннадцатиклассник Антон осматривается, да и дворник таджик Алмаз не прочь.

Только где-нибудь на сейшене отвернешься, а вокруг Раи уже образовалась толпа впердольщиков, стоят и почесывают свои причиндалы, пускают слюни и щелкают квадратными челюстями.

Вот, казалось бы, Леля, модель, 188 сантиметров, а никогда себе ничего не позволяла, умеет и отшить и послать, а эта стоит – коленки торчат, юбчонка набок слезла, щеки горят, а в глазах такая щенячья радость, что все ей хотят впердолить.

Я ей говорил:

– Ну неужели тебе нравится, что все тебя хотят трахнуть, неужели тебе нравится, что эти потные слащавые кобели готовы оттопырить свои механизмы, чтобы влезть тебе между ног?

Молчит, загадочно улыбается, крутит в руках желтую розочку размером с кулак мясника.

– Погоди, будет тебе срок, поблекнет твоя кожа, пожелтеют зубы от табака, ногти начнут расслаиваться, и все впердольщики разбегутся от тебя, как от лишайной собаки.

Молчит.

Один раз к нам привязался старикан. Смотрел, смотрел из-за соседнего столика, потом в туалете пересекаемся, он мне шепчет:

– Я очень, очень, очень богатый человек. Могу деньги дать, могу на работу устроить, могу машину подарить, но только дайте мне впердолить.

Ничего не сказал в ответ. Взял Раю за руку и бегом из ресторана.

Говорю:

– Только что я на тебе потерял «мерседес».

А так посмотришь, вроде ничего в ней и нет. Рост 160, шатенка, кукольная фигурка, глазки маленькие, губки пухленькие.

* * *

Прошлой весной я шел по Кузьминскому парку: мимо прудов с застывшими рыбаками, размахивающими складными углепластиковыми удочками в надежде подцепить золотого зазевавшегося карпа, мимо детской площадки, на которой на крошечных автомобилях с моторчиком гоняли розовощекие дети в пластмассовых черных шлемах, мимо растянувшихся в песке купальщиков, ленивых, сытых и безбашенных, лихо входящих в мутную люблинскую воду с пятнами мазута, мимо собачников с гигантскими псинами, у псин клыки с перочинный нож, лапы толщиной в высоковольтный кабель, мимо алкашей на лавочках, сжимающих полупустую бутылку портвейна «777» и разговаривающих о Боге.

И вот когда один алкаш, серый, с обвисшим надутым пузом, с впалыми щеками и кругами под глазами поднял свой перст куда-то в небо, а второй рукой отправил содержимое пластмассового стаканчика в бордовую пасть, я понял, что любовь – это чувство счастья и не зависит от того, любят тебя или нет.

* * *

С Леной Левшиной я познакомился у Светы. На очередном сборище художников она сидела в сторонке, теребила бледно-лиловый, в цветочек, платок и молчала. Ах, как она прекрасно и возвышенно молчала! Среди толпы художников, поэтов, прозаиков, потертых бездельников, расхваливающих себя, свои картины, романы, стихи и прочее, она молчала так вызывающе, что привлекала к себе внимание.