Золотой раб - Пол Андерсон

также то, что в присутствии мужчин римлян она старается быть незаметной, объясняет, почему в двадцать лет она еще девственница. Но не один пораженный любовью раб пытался восхвалять ее темно-фиолетовые глаза с длинными ресницами под изогнутыми бровями, широкий чистый лоб, аккуратный нос и изящный подбородок, мягкий рот и бледные щеки.

Эодан поднял чашу.

– Не бойся, – сказал он. – Я не могу встать со стула без костыля.

Фрина с облегчением встретила его прямоту. Некоторые образованные домашние слуги так жеманятся, что ее тянет рвать. Говоря честно, у нее нет никакой иной причины, почему она не заводит любовника или даже мужа. Корделия не запретила бы ей, и воспоминание об одном мальчике вызывало холодное утешение.

– Я думаю, – прошептала она, наклонившись поближе к нему, чтобы никто не подслушал, – что, если ты хорошо обращался с Флавием – а он совсем не выглядел обиженным, когда вернулся, – он мог бы найти для тебя что-нибудь получше работы в поле. Эта работа уничтожает…

Она в страхе замолчала.

Эодан мрачно сказал:

– Уничтожает людей. Конечно. Думаешь, я не вижу, что несколько лет такой работы делают с человеком? Он мог бы поступить и хуже: отправить меня на игры, о которых я слышал, или гребцом на корабль. Но он никогда не позволил бы мне свободно ходить по дому, даже чужому дому, как ходишь ты.

– Почему? Ты даже не можешь мечтать о бегстве. Ты видел распятых вдоль дороги.

– Бывают вещи похуже распятия, – сказал Эодан.

Он сказал это почти небрежно, но Фрина содрогнулась.

– Да поможет мне Геркулес! Какие?

Эодан с побелевшим лицом ответил:

– Он забрал мою жену.

И осушил чашу.

Фрина какое-то время сидела неподвижно. Ветер траурно гудел, выл в портиках и тер ветки без листьев друг о друга. Еще один приступ дождя застучал по крыше.

– Что ж! – сказал наконец Эодан. – Хватит об этом, маленькая гречанка. Я ничего не должен был бы говорить, но это вино… и нога болит так, словно ее грызут волки. – Высокомерие оставило его, и она увидела в его глазах боль и беспомощность, которые просили оставить ему хотя бы обрывки гордости. – Ты никому не расскажешь, что я говорил?

– Клянусь, – ответила она.

Он очень долго смотрел на нее. Наконец кивнул.

– Думаю, тебе можно поверить, – сказал он.

На кирпичном полу прозвучали шаги. Фрина встала, сложив перед собой руки и покорно опустив глаза. Эодан остался в прежней позе, он вызывающе смотрел на вошедших. Это были мажордом и хозяйка поместья Корделия.

Мажордом, растолстевший и облысевший иллириец, который не мог представить себе ничего важнее счетов и отдачи приказов другим рабам, сказал:

– Вот кимвр, о котором мне сказали, госпожа. Я вызову носильщиков, чтобы его унесли в барак.

Корделия сказала:

– Подожди. Я тебе сказала, что хочу поговорить с этим бойцом с быками.

Фрина подняла глаза, неожиданно испугавшись за Эодана. Он так горд, слишком горд для своего блага. Рабы, которых работорговец не смог сломить внутренне, чтобы они позволили ему надеть цепи не только на руки, но и на душу, могут подняться высоко и даже обрести свободу, но гораздо вероятнее кончат на кресте или на арене. А Эодан пьян и – о, рожденная в море Киприда! [Киприда, «выходящая из моря» – в древнегреческой мифологии одно из названий богини любви и красоты Афродиты. – Прим. пер.] – он смотрит на хозяйку тем же взглядом, каким смотрел на нее.

– Ты смелый человек, – сказала Корделия.

Эодан кивнул.

Она рассмеялась.

– И не страдаешь излишней скромностью, – продолжала она. – Не говори мне, что у нас оказался один из царей варваров.

Эодан ответил:

– Если ты жена Флавия, перед тобой бывший владелец твоего мужа.

Сердце Фрины, казалось, остановилось. Она на мгновение почувствовала, как от сердца отхлынула кровь. Когда человек так высоко поднимает голову, боги отомстят ему.

Корделия сделала шаг назад. Лицо ее вспыхнуло.

Она рослая женщина из этрусского рода, возможно, происходящая от самого Тарквиния [Тарквиний Гордый – согласно римскому преданию, последний, седьмой, царь древнего Рима. – Прим. пер.] и какой-нибудь красавицы из его гарема. Ей тридцать лет, у нее полное тело, спустя еще десять лет оно заплывет жиром, но сейчас оно превосходно. Шелковое платье нарушает все законы Республики, направленные против роскоши, и дерзко подчеркивает ее бедра и груди. Волосы у нее густые, черные с медным оттенком, нос с горбинкой и полные губы, а глаза как южная ночь. У нее достаточно вкуса, чтобы носить только одно украшение – массивный серебряный браслет.

Мажордом покраснел и чуть не лопался от негодования. Корделия взглянула на него, потом снова на Эодана и неожиданно громко рассмеялась.

– Так вот как он выглядит! И мой муж, который полгода развлекает за ужином гостей рассказами о кимврах, не привел тебя показать им!

Она помолчала, внимательно посмотрела Эодану в лицо – их взгляды скрестились, как мечи, – и добавила:

– Теперь я понимаю почему.

Фрина прислонилась к стене: ей показалось, что ноги под ней подогнутся. Теперь они вышли на известную дорогу, и она знала, что будет дальше. Судьба Эодана неясна – она может быть благополучной или ужасной, но эта часть пути на помечена.

Молодой Персей вошел в логово Горгоны и вышел живым.

Почему же ей хочется плакать?

IV

– Он хорошо нам послужил, – сказала Корделия. – Пусть останется в доме, пока не выздоровеет. Дайте ему хорошую одежду и легкую работу. И прежде всего ванну!

После чего она не стала торопить развитие событий. Эодан ходил с костылем, ел, пил и спал – все в огромных количествах, чистил котлы и помогал Мопсу, садовнику. Он много времени проводил в конюшнях и вскоре подружился с главным конюхом, мрачным каппадокийцем, о котором говорили, что он не родился, а вылупился, потому что ни одна мать не могла бы его любить. Фрина не могла понять, как умный человек – а Эодан умен – может час за часом говорить о гривах, копытах и наколенных наростах; но ведь божественный Гомер тоже любил поговорить о лошадях.

Умытый, побритый, с подстриженными и расчесанными волосами, в белой тунике и сандалиях, Эодан мог бы быть одним из воинов героев Гомера: может быть, Диомедом или высокомерным Аяксом. Когда он отдохнул и немного отъелся, его манеры стали мягче, он реже бранил людей и кричал на них, а его улыбка могла быть даже мягкой, а не волчьим оскалом зубов. Но он ни перед кем не опускал зеленые глаза и домашних рабов, с которыми делил помещение, не подпускал к себе.

Мажордом