Последняя инстанция - Патрисия Корнуэлл

— Я понимаю, ты просто делаешь что должен. Ценю, — приходится из себя выдавливать слово за словом. — Хотя по мне, может, и не видно.

— Не объясняй ничего. — Он посасывает сигарету, оба окна приоткрыты, и мы дымим как паровозы. — Я прекрасно понимаю, каково тебе сейчас.

— Очень сомневаюсь. — Обида желчью поднимается по горлу. — Я и сама-то еще не разобралась.

— Знаешь, я соображаю куда лучше, чем тебе кажется, — говорит Марино. — Когда-нибудь сама убедишься. Готовься, жареным еще только запахло, не рассчитывай, что в скором времени все прояснится. Как минимум пару недель тебе маяться. Всегда так. Уж я-то насмотрелся, что бывает с людьми, которых приносят в жертву.

Не хочу больше слышать ни единого слова на эту тему.

— Просто замечательно, что ты туда едешь, — говорит он. — В самый раз, тебе прийти в себя не помешает.

— Я еду к Анне не здоровье поправлять, — вскидываюсь я. — Я у нее поживу, потому что она мой друг.

— Слушай, ты сейчас жертва обстоятельств, и тебе придется с этим как-то разбираться. Без посторонней помощи тут не обойтись. Будь ты хоть сто раз доктором, адвокатом, вождем индейского племени — кем угодно. — Марино разошелся, на драку нарывается. Ему нужен повод; он ищет виноватого, на кого излить гнев. Я уже предвижу, какая буря надвигается. Горячей волной обдало, от злости кожу жжет. — Когда ты жертва, с тобой любой может поступить, как ему заблагорассудится.

Цежу слова. Голос дрожит, точно каждое слово лижут языки пламени.

— Я не жертва. Быть жертвой и когда тебя пытаются сделать жертвой — разные вещи. И я не собираюсь стать закуской для какого-нибудь маньяка. — Голос угасает. — Не получилось у него сделать то, что он хотел, — разумеется, я опять о Шандонне, — а если бы вышло, как он задумал, меня бы сейчас уже не было. Я бы не изменилась, не стала хуже, а просто умерла.

Чувствую, Марино вздрогнул во мраке на своей половине ревущей громадины. Он не понимает, что я имею в виду; наверное, никогда не поймет. Этот человек ведет себя так, будто я дала ему пощечину или пнула между ног.

— Я режу правду-матку, — лупит он в ответ. — Кто-то же должен.

— Правда в том, что я жива.

— Ага, чудом.

— Ну естественно, чего еще от тебя ожидать, — успокаиваясь, говорю я с прохладцей. — Все вполне предсказуемо: виновата всегда жертва, а не хищник. Ей больше достается. — Дрожу в темноте. — Да катись ты, Марино...

— У меня до сих пор в голове не укладывается, что ты ему открыла! — От беспомощности он переходит на крик.

— А вы где были, а? — Я снова напоминаю полицейскому о неприятном факте. — Мог бы кто-нибудь для разнообразия и присматривать за моей собственностью. Вы же опасались, что он попытается меня достать.

— Ты помнишь, я тебе звонил? — Марино нападает с другого фланга. — Что ты мне ответила, а? Все, мол, в порядке. Я же попросил тебя сидеть и не высовываться. Мы напали на след, знали, что он где-то прячется, выжидает, а может, снова ищет, кого бы закусать до смерти. И что ты вытворяешь, доктор из правоохранительных органов? Кто-то стучится, а ты и рада! Побежала открывать. И это в полночь!

— Я думала, что пришел полицейский. Он назвался полицейским.

— Но почему? — снова возопил Марино, колошматя кулаками руль, точно неуправляемый ребенок. — Ну? Что молчишь? Отвечай!

Мы уже несколько дней знали, что убийца — моральный и физический урод Шандонне. Было известно, что он француз и что его семейка, авторитетная в преступных кругах, проживает в Париже. А тот человек, за дверью, говорил совершенно чисто, безо всякого намека на акцент.

(«Полиция». — «Я полицейских не вызывала», — отвечаю через дверь. «К нам поступил звонок, мэм, на вашей территории замечено подозрительное лицо. У вас все в порядке?»

У него не было акцента. Мне и в голову прийти не могло, что он способен говорить без акцента. Я и не помышляла об этом. К тому же полицейские действительно только что заходили, когда сработала сигнализация. Ничего странного в том, что они решили вернуться и перепроверить, не было. А я жестоко заблуждалась: думала, вот как хорошо меня охраняют. Все случилось очень быстро. Я открыла дверь, свет на крыльце не горел, и среди стылой полуночной темноты в нос ударил грязный запах мокрого животного.)

— Алло. Есть тут кто? — вопит Марино, больно ткнув меня в плечо.

— Руки! — резко пришла в себя. Вздрогнув, беззвучно хватанув ртом воздух, отпрянула от него, а автомобиль пошел юзом. Салон наполнила тяжелая тишина, как будто я погрузилась на сотню футов под воду. Я словно нырнула в небытие, и перед глазами стали всплывать ужасные картины, одна за другой. На сигарете нагорел такой длинный столбик пепла, что я даже не успела донести его до пепельницы. Отряхиваю колени. — Можешь свернуть к торговому центру, если хочешь, — говорю Марино. — Так быстрее.

У Анны солидный дом в стиле греческого Возрождения. Подсвеченная снизу громадина на берегу реки Джеймс будто упирается в небо. Особняк, как называют ее жилище соседи, украшен коринфскими колоннами и представляет собой местный пример архитектурной политики Томаса Джефферсона и Джорджа Вашингтона: новая архитектура страны должна провозглашать собой величие Древнего мира. Анна — сама представительница Древнего мира, истинная немка. Кажется, она действительно родом из Германии. Хотя если подумать, то я не помню, чтобы подруга когда-нибудь упоминала о своей родине.

На деревьях перемигиваются белые праздничные лампочки, в многочисленных окнах теплым светом горят свечи. Сразу вспоминается Рождество в Майами в конце пятидесятых, когда я еще была ребенком. В тех редких случаях ремиссии, когда лейкемия отца отступала, он с радостью катал нас по Корал-Гейблз, и мы, разинув рты, глазели на дома, которые он называл виллами — будто бы сама возможность показать нам такие места делала его причастным к красивой жизни. Помню, мы пытались представить людей, которые живут в особняках, ездят на «бентли» и каждый день на воздухе жарят креветки. Такие люди не могут быть бедными или больными; их не считают отребьем те, кто не любит итальянцев, или католиков, или иммигрантов по фамилии Скарпетта.

О происхождении столь необычной фамилии мне известно немногое. Скарпетты жили в этой стране на протяжении двух поколений — во всяком случае, так утверждает моя мать, хотя я лично не знаю других Скарпеттов. Никогда их не видела. Мне рассказывали, что наши предки обитали в самой Вероне: держали скот, работали на железной дороге. Наверняка мне известно только то, что у меня есть сестра, Дороти. Предположительно, ее скоропалительный и скоротечный брак с неким бразильцем, годящимся ей в отцы, привел к появлению на свет Люси. Предположительно потому, что когда речь заходит о Дороти, пожалуй, только анализ ДНК может убедительно показать, кто был с ней в постели на момент зачатия моей племянницы. Четвертым мужем сестрицы был некий Фаринелли, тогда же Люси сменила фамилию в последний раз. Если не считать матери, то, насколько мне известно, я — последняя Скарпетта в нашем роду.