8-9-8 - Виктория Платова

— На какой арене?

Прекратишь ли ты когда-нибудь задавать свои дурацкие вопросы? «Появлюсь на арене» — это такая фигура речи, не суть… А суть состоит в том, что все эти фамильные драгоценности по доброй воле ко мне не перейдут. Наверняка они достанутся нищему монашескому ордену, если только на них не наложит лапу Соледад.

Мария-Христина как всегда преувеличивает: Габриель не видел у тетки ни одного украшения. Должно быть, старая дева и их причисляет к гнусностям, так станет ли она накладывать на них лапу? Ни за что не станет.

История немигающего светлого и переливающегося темного камней имеет довольно печальное продолжение. После тихой кончины бабушки и мученической смерти Соледад (случившихся одна за другой лет через восемь) кольца таинственным образом исчезают. И впору было бы подумать о некоем — осчастливленном неожиданным приобретением — монашеском ордене, если бы… Если бы они снова не всплыли: теперь уже у Марии-Христины, выросшей и ставшей писательницей. Как и следовало ожидать, Мария-Христина хранит их в легендарной сигаретной пачке «ricordati qualche volta di mé», а о том, как кольца попали к ней, предпочитает не распространяться. «Случайно обнаружила их в одном из мадридских ломбардов» — вот и все ее комментарии. Урезанный до неприличия миф о чудесном возвращении колец оставил Габриеля равнодушным.

— Поздравляю, сестричка, ты всегда добиваешься своего, фамильные драгоценности снова при тебе, — вот и все его комментарии.

Но до кончины бабушки еще далеко. И Габриель — все еще мальчик, он стоит посреди улицы, пожирая глазами мизинец Кинтеро. Пожалуй, его кольцо ближе к обручальному: такое же гладкое, без камней и прочих излишеств. Нельзя сказать, чтобы его влияние на кожу Кинтеро было благодатным: в месте соприкосновения с кольцом она заметно позеленела. Зелень имеет неприятный оттенок, ее происхождение могла бы объяснить Мария-Христина, но Марии-Христины поблизости нет. А есть компания из четырех мальчишек, и Габриель страстно желает стать пятым в ней.

— Привет, — говорит он, набравшись храбрости. — Что вы решили?

Вместо ответа Кинтеро, под одобрительные улыбки остальных, толкает Габриеля в грудь.

Бедняга Габриель, он совсем не ожидал такого подвоха, такого откровенного вероломства. И — если бы речь не шла о том, чтобы стать пятым, — он ни за что бы не удержался на ногах. Нет, не-ет, Габриеля не проведешь, что-то подсказывает ему: падать нельзя. Падать нельзя, как нельзя каким-нибудь иным способом выказать слабость; происходящее — всего лишь тест, испытание на прочность. И если уж всесильное солнце решило отметелить тебя —

сопротивляйся, недоумок!

До сегодняшнего дня Габриель понятия не имел, что значит драться. Он не заработал ни одного синяка, не заслужил ни одной царапины: типичная история вялого и жидкого в коленках домашнего животного — сигары и старые цирковые плакаты относятся к нему снисходительно, а словесные баталии с Марией-Христиной рваных ран не оставляют. Теперь, после удара Кинтеро и еще нескольких ударов, последовавших за первым, Габриель чувствует странную ломоту в груди, странное стеснение. Сравнить происходящее в грудной клетке абсолютно не с чем, но он смутно подозревает: так, должно быть, выглядит боль, о которой все говорят, к месту и не к месту. «У меня постоянно болит сердце» (отец о своих проблемах со здоровьем), «мне больно видеть, во что ты себя превратил» (мама об отце), «она больная на всю голову» (Мария-Христина о тетке-Соледад), «не хватало еще заболеть в такую-то ветреную весну» (бабушка). Вот наконец и у Габриеля появилось свое собственное представление о боли:

боль — вещь до крайности неприятная

от нее перехватывает дыхание и слезы наворачиваются на глаза

от нее хочется кричать

от нее хочется избавиться — и чем скорее, тем лучше.

Но избавиться от боли означало бы избавиться от Кинтеро, а он-таки сумел повалить Габриеля на землю — не без помощи Мончо и Начо, конечно. Саданув Габриеля под коленки и, совершив таким образом свое подлое дело, они отступили. И спокойненько наблюдают, как Кинтеро мнет в руках лицо противника, как тычет кулаком ему в нос и ухо, как закрывает рот ладонью. Солирует мизинец с кольцом — и оттого во рту Габриеля появляется привкус металла, призванный оттенить еще один привкус —

крови.

О крови в семье Габриеля не говорит никто.

«Занятно, — отстраненно думает он, — занятные ощущения, и не то чтобы очень неприятные, сопротивляйся, недоумок!»

— Ну?! Все еще хочешь быть с нами? — выдыхает Кинтеро.

Габриель молчит.

Во-первых, из-за кольца. Задняя его стенка нахально протиснулась между губами Габриеля и давит на зубы. Зубы — этот последний оборонительный рубеж — скрипят и потрескивают, как ворота готовой пасть крепости, и Габриель тут же представляет себя стоящим у ворот, в сверкающих латах и со щитом в руках. И латы, и щит выкованы из металла гораздо более благородного, чем кольцо Кинтеро.

Даже если рыцарю Габриелю суждено погибнуть — он погибнет непобежденным, сопротивляйся, недоумок!..

— Все еще хочешь?! Все еще хочешь?!.. — без устали лает за воротами варвар Кинтеро.

Между рыцарем и варваром — масса различий. Одно из них состоит в том, что варвару приходится надеяться только на себя. В то время как к рыцарю (в самых крайних случаях и невесть откуда) может прийти спасение. В виде обладающего волшебной силой артефакта. В виде оседланного, стоящего под всеми парами животного (то ли дракона, то ли единорога). В виде магического оружия — меча по имени Экскалибур, к примеру. Вот и сейчас, совершенно инстинктивно, Габриель нащупывает то, что могло бы ему помочь. Конечно, это не Экскалибур.

Но что-то очень близкое к нему.

Сигара отца, запаянная в металлический туб. Она должна была стать даром, принесенным Габриелем на алтарь будущей великой дружбы. И не его вина, что дар отвергнут, и что он, Габриель, лежит сейчас, пригвожденный к мостовой, с привкусом крови и металла во рту. Самое время действовать, недоумок и великий рыцарь, мысленно подбадривает себя Габриель и, извернувшись и вытащив из кармана сигару, сует ее под ребра Кинтеро. Удары в исполнении Габриеля неожиданно методичны и упорядочены, и с каждым разом становятся все сильнее.

Не такие уж они венценосные — ребра Кинтеро, и уж точно ненамного прочнее Габриелевых зубов. Скрип и треск — те же.

Поначалу Кинтеро еще старается держаться (слишком много вокруг заинтересованных в его победе зрителей), но хватает его ненадолго. Короткий всхлип, поскуливание, а затем и вой возвещают о преимуществе рыцаря над варваром. И оно могло бы стать неоспоримым, если бы Кинтеро не обхватил рукой голову Габриеля и не приблизил свои губы к его уху.

— Хватит, — шепот Кинтеро полон мольбы. — Хватит, слышишь…

Под латами из благородного металла не может не биться благородное сердце, и Габриель тотчас же прекращает атаку. Но не только в благородстве дело — шепот поверженного противника пьянит Габриеля. Шепот — тоже дар. Посильный вклад Кинтеро в обустройство алтаря будущей великой дружбы.