Дурацкое пространство - Евгений Владимирович Сапожинский

Через некоторое время я воистину почувствовал себя сволочью. Маргарита, рыдая, являлась укором моему сознанию. А как насчет подсознания, ребята?

— Дурак, ты ничего не понял. Ты, знаток физики, что-то там соображаешь в этом долбаном пространстве, но ни черта не понимаешь во времени. Пространство и время неразделимы — это суть. — Мне стало нехорошо: что-то в этом роде совсем недавно приходило в мою голову. Deja vu! Это вам не старую «Технику — молодежи» читать. Я уселся поудобней. — Почему ты, сволочь такая, не обратил внимания на данные? Почему нас больше?

— Чем кого?

— Чем вас!

— В смысле?

— Вас!

— Не понял! Кого — вас?

— Нас! Нас, пойми, убогий, женщин!

А-а, женская логика…

Я призадумался и начал вертеть в мозгах статистику.

Так ведь и правда, подавляющее большинство всех этих таинственных появлений касается женщин, как ни крути. Они приходят ниоткуда; еще куда интересней процесс исчезновения. Была баба — а вот нет ее!

— Что же ты хочешь этим сказать? — насторожился я.

— Этого в двух словах не объяснишь! Вот представь, любишь ты…

А зачем представлять? Перебил:

— Люблю тебя. У меня фантазии не хватает, мать твою. Бедноваты мозги. Я люблю тебя. Твои потные трусишки, точнее, то, что скрывается под ними, запах твоих подмышек, твои руки и ноги, пальчики на них, каждый в отдельности, а их, оказывается, ровно двадцать, в какой системе ни считай, эти ноготки на мизинчиках, и если идти по возрастающему — раз, два, три, четыре, пять! — они похожи, как братья, и вот большой. О! Их два! Считай меня фетишистом! Я очень люблю твои пальчики! Если бы в этом несчастном мире их не было б — тогда на фиг этот мир, я бы просто не стал в нем рождаться!

— Я от тебя уйду.

— А говоришь, что меня любишь?

— Да. Люблю.

Закусить губу и обидеться. Но нет.

— Фантомы, — мне подурнело, — сволочные фантомы. Ведь, вас, самочек, нет. Ты — иллюзия. Вы все — иллюзии. Но, мля, какие иллюзии! Призраки паршивые. Стой, — чувствуя, что Маргарита пытается мне возразить, я пресек попытку в зародыше. — Да послушай меня, безумная! Таким, как ты, попросту нельзя верить! («Почему?») Да потому, что вы умеете только лгать, хамить и предавать!

— Я тебя предала?

— Еще предашь!

— Да ведь нельзя инкриминировать…

— О, ага, какие ты словечки знаешь. До чего же приятно пообщаться с сапиенсом. Точнее, с самкой сапиенса.

Маргарита закурила.

— А ты сама-то веришь? В то, что говоришь? — Она молчала. — Веришь? — ко мне тихонько подкрадывалась истерика. — Нет, конечно. А зачем же ты лжешь? — я замахал руками, видя, что Маргарита собирается возразить. — Да, ты лжешь. Вся твоя дурацкая любовь ни хрена не стоит!

— Почему?

— Да потому, что ты ничего не можешь. Как, кстати, и все вы. Только слова! Заметь, мы встречаемся (тьфу, слово-то какое — встречаемся!) не со вчерашнего дня. А ты ведь не в состоянии прийти ко мне и вымыть блюдце, запачканное жареным яйцом. Брезгуешь! Что, не так?! Ключи ведь у тебя есть. Да так всегда. Твари. Дурные, дурные гнусные твари!

Дальше. Дальше, Маргарита! Знаешь, если честно, хватит с меня. Хватит! Твои слова не стоят ничего. Маргарита, на фиг, — я настолько приблизился к ней с горящей сигаретой, что она испугалась и отдернулась на подушку, — ну скажи что-нибудь путное, и хватит лепетать на тему, что мы живем в эдаком мире и все такое прочее. Как вы меня достали.

Запал иссяк. Мне не возражали, а спор с самим собой был абсурдом.

Маргарита стала заплетать косу. Ага, пора. Разве что сходить на кухню, глотнуть остывшего чаю, посетить туалет, надеть те же самые сандалии и двинуть на хауз.

Нет, все, конечно, было не так просто. Я чувствовал себя не лучше, чем птичья тушка в кулинарии. Впрочем, что она может чувствовать? Мне хотелось сказать что-нибудь умное напоследок, что-то эдакое завернуть. Но лишь спросил:

— А почему мы ссоримся?

И ушел.

* * *

Через несколько дней вернулся, и мы продолжили. Синё — в витрине дома — до́ма, примыкающего к «точке» Маргариты. Лабаз. Хозтовары, господи, как это тривиально. Я снова в синеве.

За стеклом ходили какие-то люди. Люди ли? Они перемещали предметы, это было какой-то феерией, сути которой сами создания не понимали, да это и не входило в их задачу. Синее, все синее. Было приятно. Щемило только как-то. Марианна. Она погибла самым нелепым образом, вот так же, похоже, любуясь в стекле небом — а тут вот какая история: не справился с управлением, замечательная формулировка. Да, бывает так: стоит человек на тротуаре метрах в двух или даже дальше от проезжей части, покуривает себе сигаретку, смотрит в небо, думает думы. На тебе! Некий безмозглый мерзавец делает странный маневр, водитель автобуса, дабы избежать столкновения, психоделически поворачивает руль — и вот результат: всего-то полдесятка трупиков. Обычное дело, скажет любой патологоанатом, видали мы еще и не такой фарш. Хорошо, наверно, им быть, патологоанатомом. А если бы в жертвах оказалась его любимая? Хватит спекулировать.

Я любил Марианну. Как я ее любил! Мать вашу, я был готов порвать этот дебильный мир на куски. Чем все кончилось? Полной лажей. Но перед этим вышла еще одна галиматья.

Мой друг Костя тоже ее любил, вот какая засада. Самое забавное — да, теперь остается только смеяться, подобно придурку — это нисколько не помешало нашей дружбе. Мы договорились — никто не навязывал решения друг другу — пусть выбирает сама. Нам было по семнадцать. Знаете, что учудила эта умница? Она возомнила, что, в конце концов, надо бы распрощаться с этой надоевшей девственностью, и скаталась на юг. Юг! Где и подарила невинность какому-то любителю северных муз. Я скис, когда узнал об этом. Костян тоже. Надо отдать ему должное — он все-таки продолжал ее любить. Простил. А я, как последняя сволочь, начал квасить. Это было, конечно, совсем не то, что происходило потом: тогда хватало чекушки водки, даже ее было трудно одолеть.

Затем эта история с автобусом.

Да почему мы живем именно так, а не иначе?

Ладненько, что-то я разнервничался.

В общем, нажрался.

Нажрался этим миром. Я не хочу его понимать. Да и не пойму никогда. Могу только любить Маргариту. Все остальное — чушь собачья.

* * *

Маргарита умничала. Я внимал. Прикинь, говорила она, загадочно затягиваясь полузаграничной (американские подорожали) сигаретой, это никчемный мир. Возразить я не мог — не умел лгать. Как жить?

В нем? В этом мире? Удивила, да?

Однако не по-христиански как-то