Корявое дерево - Рейчел Бердж

Над головой вьется мотылек. Я наблюдаю за ним, словно в трансе, не в силах сдвинуться с места. Может быть, тот парень ошибся. Может быть, он что-то неправильно понял и хоронили кого-то другого. Может быть, Мормор просто гостит сейчас у подруги. Мои плечи никнут. Мормор умерла. Сознание этого словно тяжелый камень у меня в животе.

Крылышки мотылька бьются об электрическую лампочку с еле слышным стуком. Тук-тук. Свет так резок, так ярок, что кажется неправильным, недобрым – как тогда, когда мама будила меня на рассвете ради очередной школьной экскурсии. Я понимаю – жизнь продолжается, но, возможно, все теперь и будет таким: резким, холодным и недобрым. Мотылек с едва различимым глухим стуком падает на стол. Его толстенькое туловище покрыто чем-то вроде меха, пучеглазая голова похожа то ли на лицо пришельца, то ли на крысиную морду. Его бархатистые крылышки раскрываются, и становятся видны белые, ничего не видящие глаза. Удивительно, как вещи кажутся совсем не такими, какими ты их себе представляла, когда разглядишь их поближе.

Не знаю, сколько времени я просидела, опустив голову на стол, в конце концов мои ноги задубели от холода, а рука онемела, и ее начало покалывать. Сколько бы я здесь ни сидела, это не вернет бабушку к жизни. Тяжело вздохнув, я иду к входной двери и закрываю ее на засов.

Потом иду в гостевую спальню, ту самую, где я раньше жила вместе с мамой, когда мы приезжали. По бокам комнаты в маленьких нишах стоят две односпальные кровати, деревянные, выкрашенные серо-голубой краской, украшенные резьбой и расписанные по трафаретам желтыми и красными цветами. С синими бархатными шторами, не пускающими внутрь стылый ночной воздух, ощущение здесь всегда было такое, будто ты спишь в какой-то волшебной сказке. Сейчас одна из кроватей не застелена и находится в беспорядке – простыни переплетены со связанными крючком одеялом и покрывалом, а в комнате стоит едва различимый запах молодого парня. Я закрываю дверь гостевой спальни и иду в комнату Мормор, где, рыдая, заползаю под одеяло.

Я бегу сквозь густой туман, но как бы быстро я ни бежала, я не могу спастись от корявого дерева. Его узловатые ветви хватают меня за волосы, рвут мою одежду, а толстые корни вырываются из-под земли и пытаются обвить мои лодыжки. Мормор стоит ко мне спиной и тщится сорвать с его ветки какую-то висящую на ней материю, но до той невозможно дотянуться. Я вскрикиваю, она поворачивается ко мне, и я вижу, что глазные яблоки у нее черные.

А затем я оказываюсь в полости внутри ствола корявого дерева – я стою по колено в массе гниющих листьев и дохлых тварей. Из этой каши ко мне тянутся грязные черные когти, и я в ужасе кричу. И быстро погружаюсь, погружаюсь – по пояс, по грудь. Падаю, поглощаемая самой землей.

– Мормор! – рыдаю я. – Пожалуйста, ты ведь так мне нужна. Пожалуйста, ты не можешь так уйти… Мормор!

Я еще не совсем проснулась, но меня охватывает облегчение – все хорошо, это был просто сон… И тут на мое сознание обрушивается настоящий, реальный кошмар – Мормор умерла.

Открыв глаза, я вижу тьму, и на секунду мне кажется, что я опять нахожусь в больнице, а мои глаза туго забинтованы. Мое сердце колотится в груди. Почему я ничего не вижу? А потом я различаю очертания огромного гардероба. Я не слепа – просто-напросто сейчас темно. Я делаю глубокий вдох и пытаюсь унять объявшую меня панику.

Мои глаза оставались забинтованы девять дней. Это было ужасно, но это ничто по сравнению с тем ужасом, который я испытала, когда врачи сказали мне, что, возможно, я никогда больше не смогу видеть. До этого я никогда не боялась темноты. Дома под окном моей спальни стоит уличный фонарь, дающий постоянный успокаивающий свет. После несчастного случая я, перед тем как лечь спать, всегда отодвигала одну штору. Так, если я открывала ночью глаза, мне никогда не приходилось видеть кромешную тьму.

Сейчас, когда я лежу здесь, мне кажется, что у темноты есть вес. Она давит на мою кожу, и я укрываюсь плотнее и сворачиваюсь в клубок. Я жажду забытья, которое принес бы сон, но мои мысли не дают мне заснуть. Мой разум изучает кровоточащую рану в моей душе подобно тому, как язык то и дело дотрагивается до ссадины во рту.

Меня что-то разбудило – какой-то шум. Я обвожу взглядом незнакомые тени и пытаюсь расслышать что-то помимо скорбного воя бури. Ничего. Возможно, этот звук мне приснился.

Лает собака. Громкий, резкий лай, заглушающий рев ветра.

Должно быть, о Гэндальфе кто-то заботится. Не оставили же его на произвол судьбы. Я вспоминаю все те года, которые мы с ним провели вместе. Я любила сворачиваться калачиком на полу у огня, прижавшись к нему и погрузив пальцы в мягкую серую шерсть. Пес, бывало, толкал меня головой, чтобы я почесала его за ушами, а он в ответ лизал меня в нос.

Я приподнимаюсь, опираясь на локоть, и прислушиваюсь к ветру, который стонет все неутешнее. Возможно, Гэндальф сумел пробраться в дровяной сарай, а ветер захлопнул за ним дверь. И он заперт там, как в ловушке. Бедняга, наверняка внутри стоит жуткий холод.

Снова слышится лай.

На кухонном буфете Мормор держит электрический фонарик. Я могла бы надеть куртку и пойти посмотреть. Я дрожу и еще плотнее закутываюсь в одеяло. До сарая недалеко, но от мысли о том, что мне придется выйти из хижины, меня охватывает страх.

Лай раздается опять, на сей раз громче.

Нет, я не могу оставить его на холоде в такое ненастье.

Я встаю и начинаю в темноте ощупью искать выключатель на холодной стене. Свет включается, и мои напряженные плечи расслабляются от облегчения. Электричество здесь всегда подавалось с перебоями, особенно в ненастную погоду, поэтому Мормор и держала в доме масляные лампы. Правда, летом они были нам практически не нужны, поскольку в это время года здесь никогда не бывает по-настоящему темно. Мне в голову вдруг приходит ужасная мысль: сейчас конец зимы, а значит, светлое время суток длится всего несколько часов.

В кухне я надеваю куртку и сапоги. Мое дыхание застывает в воздухе, пока я беру с буфета фонарик. Его тяжелый металлический корпус холоден, как лед, но твердость металла успокаивает меня. Я щелкаю кнопкой, и он загорается – не очень-то ярко, но это все-таки лучше, чем мочить под дождем мой телефон.

Я открываю дверь домика, и ледяной дождь жалит мое лицо, точно тысячи иголок. От ужасающего холода у меня перехватывает дыхание. Вдохнув соленый морской воздух, я выхожу в ночь. Отсюда до побережья всего две мили, но сейчас вокруг нет ни полей, усеянных желтыми цветами, ни сверкающего под солнцем моря за ними – кругом одна только чернота. Огромные пространства острова – его длинные широкие пляжи, зубчатые горы, густые леса – нисколько не пугали меня, когда на дворе стояло лето, но сейчас, в темноте… сейчас мне совсем не нравится думать о том, что там может таиться.

Спустившись по шатким ступенькам крыльца, я вожу светом фонарика по дорожке и стеблям сорняков, с которых стекает дождевая вода. Мне очень хочется посветить им в темноту, но я знаю – она поглотит свет, так что лучше направлять его луч вниз.