Ничья длится мгновение - Ицхокас Мерас

Потом, опустив голову — давила скрученная жгутом толстая коса, — ждала, пока они простятся с ребенком.

— Поди сюда, Римутис, поди…

Взяла ребенка, будто своих было мало, — и Юозукас и мальчик.

Вот и снова он ей голову морочит, спрашивает:

— В Сибирь?

Она зажмурилась и кивнула:

— Да.

Мальчик сказал Римутису:

— Ты теперь всегда будешь играть со мной, хорошо? У меня большая лошадка, и грива, как у настоящего коня, видишь?

Она покормила детей. Потом сказала хозяйке:

— Я сегодня у нотариусов переночую, ладно?

Сегодня…

Она еще сама не знала, что теперь будет.

Римукас озирался в родном доме, где все было так странно.

— Тетенька, почему они не возвращаются? Почему все разбросало?

Убирать не стала, только притворила окна, двери и разобрала постель, ту, широкую, которую видела с чердака, сквозь пыльное окошко. Укрыла Римукаса, уже и сама собралась вытянуться рядом, но точно сильная рука удержала ее, не позволила. Постелила себе на полу, рядом с кроватью.

Хотела подумать, что же будет теперь, что ей делать, как вдруг услышала: скрип двери, потом — шаги. Вспомнила, что не заперла ни одного замка, натянула платье и вышла посмотреть.

Зажгла свет.

Перед ней стоял рослый, плечистый мужчина. Смотрел на нее сверху вниз.

— Весь день ждал, пока стемнеет, — сказал он. — Сюда, наверно, никто уже не заявится, а?

— Наверно…

— Известное дело, раз увезли, значит, не придут больше. А ты не выгонишь?

Промолчала.

— Мне дня на два, на три, пока все уляжется. Потом найду себе. Ну?

Снова ничего не ответила.

— Стариков моих выслали. Может, хочешь, чтобы и меня?

Кто он, этот человек, что стоит перед ней и смиренно просит приютить его? Кто?! Неужели Антанас Бернотас? Он шмыгнул носом.

— Я ж любил тебя… Мое дитя растишь…

— Молчи! — ответила она. Медленно оглядела его с головы до ног.

Юозукас, бывает, провинится и тоже так стоит: руки опустит, ноги сдвинет и голову набок.

— Когда уйдешь?

— Да дня через два, а может, и раньше.

Она показала ему на диван и пошла запереть дверь.

— Погоди, — сказал он, — может, лучше не в доме, а? Может, в сарай пойти?

Отыскала в прихожей старое пальто, платок, еще что-то.

— Идем.

На дворе осмотрелась. Никого. Ни живой души. Он бросил одежду на ровно сложенную поленницу. В темноте снова оживился.

— Слушай… Может, останешься? А?

Она молчала.

— Что ни говори, а баба ты ладная! Не ста-а-ре-ешь… Да и я еще не женат. Ну?

Потянул ее за руку:

— Вспомним, а?

— Пусти…

Она выдернула руку.

— Ну, ну! Ты теперь на коне. Твоя власть, а я — бродяга бездомный. Может, в ноги бухнуться?

Он обнял ее:

— Неужто я чужой тебе? Или обнимал не так?

Она с силой оттолкнула Антанаса и вышла из сарая.

— Ну, ну! — услышала вдогонку.

Что-то подступало к горлу, подымалось все выше и выше. Она вбежала в комнату, села на пол, там, где постелила себе, и чувствовала, что сейчас заплачет.

На кровати зашевелился Римукас.

— Я боюсь один, — тихо сказал он. — Ты так долго не приходила.

Слова не могла вымолвить.

Зачем она взяла ребенка?

— Они еще нескоро вернутся?

Она молчала.

— Теперь ты будешь моя мама?

Протянула руку, погладила его белые волосы и с трудом проговорила:

— Спи…

Он лег, укрылся и затих.

Она еще боялась признаться себе, что не приведет Юозукаса, не ходить ему в школу еще, по крайней мере, год, пока этот не подрастет немного.

Что-то подымалось, подступало к горлу. Она ткнулась в подушку и всхлипнула.

— Нет! — сказала она.

Ее неотступно мучила одна и та же мысль: «Зачем я пошла в деревню?»

Эта мысль точила, грызла и не давала покоя.

Снова цвели липы. Их желтый запах перебил черную вонь пожарищ, неистребимую, стойкую, как смрад над болотом.

Что человеку прежде всего надо?

Поесть.

«Он небось голодный, мой мальчик. Зачем я пошла в деревню?»

Не уйди она, все было бы иначе. Может быть, хотя трудно сказать… Что, не нацепили бы на евреев желтые звезды? Что, не загнали бы в лагеря, мужчин — отдельно, женщин с детьми и стариками — отдельно?

Нет, нет! Ничего бы не изменилось, разве ей одной сладить?.. Нет. Но мальчика она бы оставила при себе, как оставила сына нотариусов. Она бы кормила его: такому мальчику — всего год, как в школу ходит, — такому человечку растущему первым делом надо поесть.

Если бы она не ушла в деревню!

Если б хоть дождалась воскресенья, как обычно.

А то ведь ушла в субботу, захватив с собой Римукаса. Думала с Ятаугене посоветоваться.

А на воскресенье — война.

Хотела сразу же обратно бежать. Да не пустили ее. Здесь как-никак было двое детей, а там, в городе — один только мальчик, и с отцом, с матерью.

Но когда вернулась, было уже поздно.

Искала, везде искала их — только где уж там найдешь, если им всем велели нашить желтые звезды (почему — желтые и почему — звезды?), отделили мужчин и угнали за город, в лагерь.

Что это такое — лагерь?

Ее мальчик небось голодный.

Она поселилась в покинутом доме при кузнице.

Ей рассказывали: до того, как согнали в лагерь, здесь жили ее хозяева с мальчиком.

Собрала все, что было у нее: краюху хлеба, шмат сала, два яйца, надергала в брошенном огороде моркови, круглой, гладкой, сахарной, с тупыми концами.

Только придя на место, увидела, что такое лагерь. Одинокая усадьба, обнесенная проволокой-колючкой. Большая клетка, где не звери, как в цирке, а люди. И люди эти отмечены желтыми латками, чтобы их не путали с прочими.

Она зашла с поля, подкралась к изгороди, где не видно было часовых, присела в крапиве, не чувствуя, как жалит босые ноги, и увидела своего мальчика.

Она тихо окликнула его.