Ничья длится мгновение - Ицхокас Мерас

Она ничего не слышала.

Она смотрела на синий конверт.

А потом поклонилась, получив его, и убежала.

Она спешила за город, бежала прямо в лагерь.

Ей повезло. Даже до лагеря не пришлось бежать. Сразу за городом, возле кузницы, где она теперь жила, увидела длинную вереницу людей, утопавшую в дорожной пыли, а вокруг белоповязочников с винтовками. Она не вдруг поняла, что это они, из лагеря.

Господи Боже мой, успела…

Ведь могла опоздать!

Гос-по-ди Бо-же мой!

Успела!

Кто знает, куда их снова гонят? Говорили, будто в Люблин, на работы. А где он, этот Люблин? Наверное, очень далеко.

Успела.

Она остановилась. Перевести дух и дождаться.

Глазами уже нашла своего мальчика.

Впереди колонны, по ступицу в дорожной пыли, плыла бричка. В ней восседал какой-то рябой, должно быть, главный над ними. Она кинулась к бричке, ухватилась за спинку сиденья и показала синим конвертом на мальчика.

— Вон тот… Тот, видите? Господин комендант позволил взять!

— Что?!

— Вот бумага… Сам написал и еще в конверт заклеил…

Она подала конверт.

Рябой вскрыл, осторожно расправил белый лист, быстро пробежал глазами и расхохотался. Он хохотал, схватившись за живот. Комкая белый лист. Потом передал его идущему рядом, тот прочел, передал другому, а она бежала следом, натыкаясь на белые оскаленные зубы и гогот.

Бумага обошла вокруг всей колонны. Она, чуть живая, нагнала бумагу и снова ухватилась за сиденье:

— Отдайте мальчика… Самый главный, комендант позволил…

Он нагнулся к ней, брызгая слюной в самое ухо:

— А ты знаешь, что положено за укрывательство жида? Пуля… Пулька…

Он тыкал дулом ей в живот:

— Пуф! Пуф-пуф!

Потом сунул ей в руки измятый белый лист и гаркнул:

— На, и брысь! Чтоб духу твоего тут не было! Марш!

Она взяла бумагу и отступила на обочину.

Буквы сливались перед глазами, никак не могла сложить из них слова. Потом вытерла пот, щипавший глаза, и снова расправила лист. Наконец прочла: «Сказат ей ошен некарашо убираль квартир».

Тут и она захохотала.

Долго стояла по колено в дорожной пыли и хохотала, а потом, как прибитая собака, поплелась за колонной. Она шла сзади всю дорогу, через весь город, через имение, до самого гумна, пока люди, притаившиеся за деревьями, не задержали ее.

А с гумна женщин и детей гнали небольшими партиями по большому зеленому лугу к соснам, к ямам, откуда брали гравий, и ее мальчика тоже угнали, а возвращались оттуда только белоповязочники, чтобы снова гнать. И гнали снова, и от сосен, из карьера доносился беспорядочный треск пулеметов, автоматов и винтовок, и весь ближний сосновый бор вторил на десятки ладов, совсем не так, как эхо.

И люди уже поняли.

Только она — нет.

Что? Убивают?!

Нет!!

Ее материнское молоко?

Материнское тепло ее рук?

Не-е-ет!

— Нет!!! — крикнула она.

Коса распустилась, разметалась по плечам, морщины, вдруг прорезавшиеся у глаз и рта, стянули, скомкали все лицо.

Она пыталась крикнуть и все не могла.

Наконец не из горла, а откуда-то из самого нутра вырвалось:

— По-го-ди! Антанас, погоди!

— Ну-у-у! — отозвался Антанас.

Он сел на большой камень во дворе, и тот, второй, немец, тоже уселся на камень. Поставили автоматы между ног.

Юозукасу велели сесть рядом. Он присел, испуганно поглядывая то на этих двоих, то на мать, морщинистую, с растрепанными волосами. Он пошевелил рукой — ее стягивал тонкий шнур. Один конец был привязан к его руке, другой — в руках Антанаса.

Она ничего уже не хочет, не может сказать, только еще раз вырвалось, теперь уже тише:

— Погоди…

Стоит перед ним, а в голове, в сердце, в руках, повсюду, словно молотом, выстукивают два слова: «Как быть? Как быть? Как быть?»

Возвращаясь от имения, она шла мимо деревьев, мимо гумна, за которым сосновый бор на сотни ладов вторил грохоту выстрелов. Все шла и шла, не останавливаясь, оступаясь в горячей дорожной пыли, шла обратно к лагерю. Она должна была убедиться, правда ли, что там уже пусто? Может, ей померещилось? Может, они все еще там, за колючей проволокой? Может, она снова протянет руки к своему мальчику, а потом просунет меж колючек розовую сладкую морковку?

Она бы шла и шла так, если б ее не окликнули:

— Тетя…

Она продолжала идти.

— Тетенька…

Остановилась, прислушалась.

— Тетенька, подождите… — донесся приглушенный голос из придорожных кустов, и она обернулась.

Затравленно озираясь, из кустов вылез мальчонка лет десяти, а может, двенадцати.

— Тетя… Уже не надо прятаться?

Он тихо спрашивал, и она увидела желтую звездочку на его груди, и сама начала испуганно озираться.

Перепрыгнула через канаву, потащила его в кусты и хотела содрать звезду с рубашки. Да спохватилась, что руки заняты: все еще крепко сжимала измятый лист.

«Сказат ей ошен некарашо убираль квартир».

Хотела бросить бумагу, но та прилипла к влажным рукам. Тогда опустилась на колени и принялась зубами сдирать звезду.

— Их далеко погнали? Они вернутся? — спрашивал мальчик. — Куда пойти, чтобы нашли, когда вернутся?

Наконец она сорвала обе латки, выдернула нитки, чтобы даже метки не осталось.

— Пойдем. Со мной. Они вернутся… Найдут…

И вот она стоит, простоволосая, с растрепавшейся косой. Стоит перед Антанасом-белоповязочником, перед немцем, лузгающим семечки, и перед своим Юозукасом.

Как быть? Как быть? Как быть?

— Ну!

— Погоди… — просит она. — Погоди еще, Антанас…

Содрав звезды, она крепко взяла мальчонку за руку.

— Идем. Они вернутся… Найдут…

— А нам можно по улице?

У него были русые волосы, ясные серые глаза.

Она подумала.

— Да… Верно… Пойдем огородами…

Был уже вечер, и она спешила. Могли закрыть костел. Высокий, красного кирпича, он был виден издали. Обошли улицу огородами, потом дворами и поднялись по узкой боковой лесенке на костельный двор. Она подумала: можно ли оставить здесь ребенка, пока сходит в настоятельский дом и вызовет ксендза. Побоялась оставить одного и уже было хотела вести мальчонку с собой, как вдруг увидела старого арлариста[2], потихоньку бредущего вокруг костела с бревиарием в руке.