Судья и его палач - Фридрих Дюрренматт

– О, с ней я уж как-нибудь справлюсь.

* * *

Было десять часов, когда Чанц покинул Кленина и Шарнеля, чтобы поехать в ресторан у ущелья, где его ожидал Берлах. Но там, где проселочная дорога сворачивала к дому Гастмана, он еще раз остановил машину, вышел из нее и медленно пошел к железной калитке, затем вдоль ограды. Дом имел прежний вид, он стоял темный и одинокий, окруженный огромными тополями, гнущимися под ветром. Лимузины все еще стояли в парке. Чанц не пошел вокруг всего дома, а лишь до угла, откуда мог наблюдать за задними освещенными окнами.

Время от времени на желтых стеклах возникали тени людей, и тогда Чанц плотней прижимался к ограде, чтобы не быть замеченным. Он посмотрел на поле. Но собака больше не лежала на голой земле, кто-то ее убрал, лишь в падающем из окон свете блестела черная кровавая лужа. Чанц вернулся к машине.

В ресторане у ущелья Берлаха уже не было. Хозяйка сообщила, что, выпив рюмку водки, он полчаса назад покинул ресторан, чтобы пойти в Тванн; в ресторане он пробыл не более пяти минут.

Чанц начал думать, что же делал старик, но долго раздумывать ему не пришлось: не очень широкая дорога требовала всего его внимания. Он миновал мост, у которого они ждали, и поехал через лес.

Тут с ним приключилось нечто странное и зловещее, что заставило его призадуматься. Он ехал быстро и вдруг увидел блеснувшее внизу озеро, ночное зеркало между белыми скалами. По-видимому, он достиг места преступления.

Вдруг от скалы отделилась темная фигура и явно подала знак, чтобы машина остановилась.

Чанц невольно остановился и открыл правую дверцу машины, хотя сразу же пожалел об этом, так как его осенило, что то, что происходит сейчас с ним, случилось и со Шмидом за несколько секунд до того, как тот был застрелен.

Он быстро сунул руку в карман и схватил револьвер, холод металла успокоил его. Фигура приближалась. И тут он узнал Берлаха, но напряжение его не спало, он побелел от охватившего его ужаса, не осознавая причины. Берлах склонился к нему, и они уставились друг на друга; казалось, это длилось часами, хотя прошло лишь несколько секунд. Никто не произнес ни слова, и глаза их словно остановились. Затем Берлах сел в машину, и Чанц снял руку с револьвера.

– Поезжай дальше, Чанц, – сказал Берлах; голос его прозвучал равнодушно.

Чанц вздрогнул, услышав, что комиссар обратился к нему иа «ты»; отныне это обращение утвердилось.

Только миновав Биль, Берлах прервал молчание и спросил, что Чанц узнал в Ламбуэне. «Теперь нам, пожалуй, все-таки следует называть эту дыру по-французски», – добавил он.

На сообщение о том, что ни Кленин, ни Шарнель не считают возможным визит убитого Шмида к Гастману, он ничего не ответил, а по поводу упомянутого Кленином писателя, живущего в Шернель-це, сказал, что сам поговорит с ним.

Чанц отвечал оживленней, чем обычно, радуясь, что они снова разговаривают, и желая заглушить свое страшное возбуждение, но, не доезжая Шюпфена, оба опять замолчали.

В начале двенадцатого машина остановилась перед домом Берлаха в Альтенберге, и комиссар вышел.

– Еще раз спасибо тебе, Чанц;, – сказал он и пожал ему руку, – хотя и неловко об этом говорить, но ты спас мне жизнь.

Он еще постоял, глядя вслед исчезающим задним огням быстро отъехавшей машины.

– Теперь он может ехать, как хочет!

Он вошел в свой незапертый дом; в холле, заставленном книгами, он сунул руку в карман пальто и извлек оттуда оружие, которое осторожно положил на письменный стол рядом со змеей. Это был большой тяжелый револьвер.

Затем он медленно снял зимнее пальто. Левая рука была замотана толстыми тряпками, как это принято у людей, тренирующих своих собак для нападения.

* * *

На следующее утро старый комиссар уже по опыту ожидал неприятностей, как он называл свои трения с Лутцем. «Нам знакомы эти субботы, – думал он про себя, шагая через мост Альтенбургбрюке, – в такие дни чиновники огрызаются из-за нечистой совести, потому что за всю неделю не сделали ничего толкового».

Одет он был торжественно, во все черное: на десять часов были назначены похороны Шмида. Он не мог не пойти на них, и это и было причиной его скверного настроения.

В начале девятого появился фон Швенди, но не у Берлаха, а у Луща, которому Чанц только что доложил о событиях минувшей ночи.

Фон Швенди принадлежал к той же партии, что и Лутц, к консервативному либерально-социалистическому объединению независимых, усердно продвигал последнего по службе и после банкета, устроенного по окончании закрытого совещания правления, был с ним на «ты», хотя Лутц и не был избран в Большой совет; ибо в Берне, заявил фон Швенди, совершенно немыслим народный представитель, которого звали бы Луциусом.

– Это в самом деле возмутительно, – начал он, едва его толстая фигура появилась в дверях. – Что тут творят твои люди из бернской полиции, уважаемый Лутц?! Убивают у моего клиента Гастмана собаку редкой породы, из Южной Америки, и мешают культуре, Анатолю Краусхаар-Рафаэли, пианисту с мировым именем. Швейцарец невоспитан, лишен светскости, у него ни капли европейского мышления. Три года рекрутской школы – вот единственное средство против этого!

Лутц, которому было неприятно появление его товарища по партии и который боялся его нескончаемых тирад, предложил фон Швенди кресло.

– Мы запутаны в весьма сложном деле, – заметил он нерешительно. – Ты ведь сам знаешь это, а молодой полицейский, которому оно поручено, по швейцарским масштабам может считаться довольно способным человеком. Старый комиссар, участвовавший в этом, отслужил уже свое, это верно. Я сожалею о гибели такой редкой южноамериканской собаки, у меня у самого собака, и я люблю животных и произведу особое, строгое расследование этого инцидента.

Беда в том, что люди совершенно невежественны в области криминалистики.

Когда я думаю о Чикаго, наше положение рисуется мне прямо-таки безнадежным.

Он запнулся, смущенный тем, что фон Швенди молча уставился на него, потом начал снова, но уже совсем неуверенно, что хотел бы узнать, был ли покойный Шмид в среду гостем его клиента Гастмана, как на некотором основании считает полиция.

– Дорогой Лутц, – возразил полковник, – не будем морочить друг другу голову. Вы в полиции отлично обо всем информированы, я ведь знаю вашего брата.

– Я вас не понимаю, господин национальный советник, – смущенно воскликнул Лутц, невольно возвращаясь к обращению на «вы»; говоря фон Швенди «ты», он всегда испытывал неловкость.

Фон Швенди откинулся в кресле, сложил руки на груди и оскалил зубы – этой позе он, собственно говоря, был обязан и как полковник и как национальный советник.

– Любезный мой доктор, – произнес он, – я действительно хотел бы, наконец, узнать, почему вы так упорно навязываете этого Шмида моему славному Гастману. То, что происходит там, в Юрских горах, полиции совсем не касается, у нас ведь еще не гестапо.