Там, где рождается любовь - Стефани Качиоппо

Я была ее зеницей ока — одинокая маленькая девочка, которая постоянно засыпала ее вопросами и нуждалась в дополнительной защите и любви. Она заботилась обо мне и баловала меня. Она хотела, чтобы у меня было все. Когда она ночевала не у нас, то звонила каждый вечер, чтобы убедиться, что я здорова, счастлива, согрета и укрыта одеялом. Однажды вечером, когда мне было девять, она позвонила и сказала моей маме, что утром поедет на автобусе в соседний город из своего пригорода, чтобы купить мне термотолстовку, которые только что появились в продаже. Она беспокоилась, что я умру, играя в теннис на холоде. Я подслушала этот разговор и по какой-то до сих пор никому не известной причине начала безудержно рыдать, умоляя ее не уезжать. Я вопила, что мне нужна только она, а вовсе не толстовка. Мои родители были ошарашены: обычно я не впадала в истерики. Что нашло на Стефани?

На следующий день отец забрал меня из школы пораньше.

Я помню нашу молчаливую поездку домой. Мы вошли в дом, он усадил меня, глубоко вздохнул и сказал: «Mémé est partie (бабули больше нет)». Ее унес инсульт — разрыв кровеносного сосуда в головном мозге. Это случилось, когда она поднялась на первую ступеньку автобуса. Позже я выяснила, что ее мать тоже умерла от такого же инсульта. Я не представляю, может ли ребенок вообще осознать нечто подобное. Сейчас я постоянно сталкиваюсь с инсультами у пациентов с неврологическими заболеваниями и довольно хорошо в них разбираюсь. Я могу представить закупорку, вызванную ишемическим инсультом, или разрыв при геморрагическом инсульте. Я вижу тонкую разницу между ними и способна определить, сможет ли человек восстановиться, останется ли навсегда инвалидом или лишится жизни.

Но мой девятилетний разум не мог этого понять, и непостижимость делала произошедшее еще более загадочным и пугающим. Думаю, инсульт бабули в какой-то степени определил всю мою карьеру и взгляд на мир. Много лет я нутром чувствовала, что меня ждет та же участь.

Я хотела понять, что с ней произошло, чтобы как-то избежать этого и помочь другим сделать то же самое. С раннего возраста я знала, что у меня есть цель в жизни.

Однако в первую очередь эта утрата высветила узость моего социального мира. Это усугубило мою растерянность, потому что теперь появился новый социальный ритуал, который надо было выполнять, — горе. Когда мне было девять, у меня не было ни уроков, на которых я могла бы узнать значение слова «горе», ни учебников, в которых бы сообщалось о том, как с ним справиться. Я смотрела на родителей: они старались сохранять спокойствие и скрывать свои чувства, чтобы меня не захлестнула тоска. Но без их примера, без братьев и сестер, без друзей я не знала, как справиться с потоком новых эмоций. До самого дня похорон я плакала каждый вечер одна в своей комнате.

В церкви во время заупокойной службы я чувствовала себя потерянной. Я хотела почтить ее память, чтобы весь мир знал, как сильно я любила бабушку. Я видела, что у большинства взрослых, сидящих на скамьях, были бесстрастные лица, а одна из моих двоюродных сестер плакала навзрыд. Я думала: «Нужно ли мне плакать больше? Или меньше?» Даже тогда меня озадачивали действия окружающих и протокол поведения, который для них, казалось, был интуитивно, инстинктивно понятным.

Это ощущение аутсайдера, зрителя преследовало меня все школьные годы. Со временем у меня появились друзья, в основном мальчики и девочки-спортсменки. У меня было худощавое телосложение, длинные прямые волосы и ободранные коленки. Я носила теннисную повязку на голове и кроссовки ярких цветов. Мне нравилось бегать по футбольному полю и строить домики на деревьях в лесу. Я любила во время бега чувствовать прохладный альпийский воздух и пот на своей коже. Я не только играла в теннис, но и каталась на лыжах в Альпах, плавала в горных озерах, ездила верхом, была в команде по легкой атлетике и играла в футбол. Но когда активные действия заканчивались и другие дети начинали болтать, я замыкалась в себе, ожидая начала разговора, которое так и не наступало. Я до сих пор до конца не понимаю, почему социальная жизнь была для меня такой загадкой. Но я точно знала, что самая великая тайна живет у людей дома, за закрытыми дверями.

МОЕ ПЕРВОЕ ИССЛЕДОВАНИЕ

В 1942 году молодой коммерческий иллюстратор по имени Раймон Пейне, прогуливаясь по небольшому уютному парку в городе Валанс на юге Франции, стал свидетелем трогательной сцены. На открытой эстраде одинокий скрипач играл серенаду для сидящей на скамейке девушки. Она смотрела на музыканта горящими глазами, ее щеки пламенели. Пейне воочию наблюдал то, что французы называют coup de foudre (дословно «удар молнии»), а нам это явление известно как любовь с первого взгляда. Он взял карандаш и нарисовал в своем блокноте молодого скрипача в котелке, с копной темных волос, флиртующего с девушкой в облегающем платье и с волосами, собранными в хвостик.

Возможно, представляя себе их романтическое будущее, он назвал рисунок «Неоконченная симфония», но редактор журнала изменил название на «Влюбленные». Так родилась легенда. В следующие два десятилетия влюбленные Пейне появлялись повсюду: на шарфах, почтовых марках, свадебных открытках, фарфоровых тарелках, в рекламе авиакомпании «Эйр Франс» и универмага «Галери Лафайет». Их любовь была сладкой, но не приторной, старомодной, но слегка нереальной и в первую очередь очень французской. Прижавшись друг к другу под зонтом во время дождя или обмениваясь нежностями на парижской скамейке, они выглядели идеальным воплощением страны, которая специализируется на экспорте любви. В детстве я много слышала о Влюбленных Пейне, потому что такое прозвище дали моим родителям их близкие друзья. Они считали моих маму и папу, которые никогда не ссорились, всегда держались за руки и часами мечтательно смотрели друг другу в глаза, героями волшебной сказки. Как и влюбленные Пейне, мои родители влюбились друг в друга с первого взгляда благодаря случайной встрече, только маму соблазнила не скрипка, а бордер-колли по имени Марсель.

Это было в начале 1970-х годов. Моя мать впервые увидела моего отца, когда он выгуливал собаку в парке. Их взгляды встретились, они улыбнулись друг другу и могли бы просто пройти мимо, если бы не Марсель. Пес дернул моего отца в ее сторону, задыхаясь от восторга, и начал бешено облизывать лодыжки моей мамы.

«Марсель, нельзя! Обычно он так себя не ведет», — сказал извиняющимся тоном отец. «Все