Веселые и грустные истории про Машу и Ваню - Андрей Колесников

Следующие полчаса Маша тихо перебирает клавиши пианино в соседней комнате и смотрит в темное окно. Рядом лежит разноцветный попугай. Маша начинает негромко петь:

– Вот окно, оно закрыто, я пою, я немного сердита…

Потом мысль ее уносится куда-то очень далеко, и песня заканчивается минут через пять словами:

– И скрипка упала уже…

Маша умолкает и роняет голову на клавиши. Потом встает и кланяется.

Вообще-то я, честно говоря, поражен происшедшим. Я думаю, что на нее чудесным образом повлияла атмосфера этой квартиры. Надо срочно развивать эти способности, мелькает паническая мысль. Если, конечно, не все еще потеряно…

– А еще споешь? – ошарашенно спрашиваю я.

– Нет, не могу, – с сожалением отвечает она. – Ты же буквы убрал.

А я и в самом деле убрал с пианино тетрадь с нотами. Мне казалось, она будет отвлекать ее. А она смотрела не в окно, а в эту тетрадь и представляла себе, что читает стихи.

– Ладно, папа, – говорит она. – Поменяй моего попугая на здорового. А то у этого ножка отвалилась. И мы поедем домой. Только ехать будем очень быстро, понял?

Маша давно собиралась на Красную площадь. Вообще-то раньше она уже была на Красной площади, но не помнит этого. Ей тогда было около полутора лет. Оказавшись на Красной площади, она долго и старательно шла по белой линии, нарисованной на брусчатке, потом в какой-то момент сбилась, ступила на серый камень и потом страшно плакала из-за этого. Она была безутешна до тех пор, пока я не зашел с ней в магазин на Охотном Ряду и она не выбрала себе розовую кофточку. Меня тогда потрясло, что она твердо показала именно на розовую кофточку и отказалась даже примерить голубую. Только в тот момент я, кажется, наконец отчетливо понял, что у меня растет девочка, а не мальчик.

На прошлой неделе многое было иначе. Во-первых, в магазин пришлось зайти еще до того, как мы оказались на Красной площади. Она не требовала этого, а просто объяснила, что ей это очень нужно.

– А зачем? – уточнил я.

– Папа, там же есть солнечные очки и детский лифчик, – сказала она. – Мы же едем на море. Папа, ты что, не знаешь?

– Ну я понимаю, – машинально сменив курс и уже идя по направлению к магазину, говорил я ей, – зачем тебе солнечные очки. Но лифчик?

– А зачем мне очки? – спросила она.

– От солнца, наверное, прятаться, – предположил я.

– Но ведь здесь совсем нет солнца, – пожала она плечами. – Солнце есть только на море. Поэтому мы едем на море.

– Ну ладно, а лифчик тебе зачем?

– Чтобы плавать.

– А разве нельзя плавать без лифчика?

– Да, нельзя.

– А почему?

– Утонешь, – просто ответила она.

Мы купили ей очки и лифчик. Очки были розового цвета с оправой в форме сердечек. Примерив их, она надела очки и на мой нос.

– Нет, тебе они не идут, – сразу сказала она.

– Почему?

– Потому что это мои очки.

С лифчиком пришлось повозиться. Мы искали его довольно долго. В результате мы купили желтый купальник с зелеными пальмами. Она хотела идти в нем на Красную площадь, но я уговорил ее не делать этого. Убедил я ее не тем, что будет холодно или неприлично, а тем, что желтое на красном (на фоне кремлевской стены) совершенно не смотрится. Хотя на самом деле, по-моему, наоборот.

Когда мы вышли из подземного магазина, она сказала:

– Папа, смотри, там же фонтаны!

Она до этого, по-моему, никогда не видела фонтанов, но была, конечно, наслышана о них.

Там и в самом деле били фонтаны. Увидев, с каким удовольствием моя девочка рассматривает окаменевшую от горя Аленушку у ручья, я сразу стал лучше относиться к Зурабу Церетели.

Маша застыла возле Аленушки и напряженно глядела на нее. Мне показалось, она искала глазами ее братца Иванушку. Я тоже, кстати, поискал его глазами, но не нашел. Я подумал, что, может, он уже превратился в козленочка и я не того ищу. Но и козленочка поблизости не было. А может, это и не Аленушка была в платье, а русалка с хвостом.

– Нравится тебе эта девушка? – спросил я у Маши, которая по-прежнему не отрывала взгляда от скульптуры.

– Какая девушка? – удивилась Маша.

– Ну каменная, в воде.

– Папа, – говорит Маша, – ты что? Я на мальчика смотрю. Видишь, мальчик стоит живой? Он же сейчас купаться будет в фонтане.

Тут я наконец понял, что она и в самом деле не на русалку смотрит, а на мальчика, который уже разделся до плавок и готовился залезать в фонтан. Так он и сделал через полминуты. Она смотрела на брызгающегося мальчика еще минут десять. Потом я все-таки увел Машу на Красную площадь. Она на этот раз не ходила по белой линии, а пыталась докричаться до солдат у входа в Мавзолей. Потом мы поехали домой.

– Маша, признайся, – спросил я ее дорогой, – ведь ты тоже, наверное, хотела в фонтан прыгнуть? Скажи честно: очень хотела?

– Я? – удивилась она. – Нет, не хотела. Я на мальчика смотрела. Мальчик очень смешной. В фонтане купался. А мы-то с тобой на море поедем!

Дети с мамой уехали отдыхать на море, а я остался в Москве. Осиротели не они, а я.

Оттуда, из-за границы, вторую неделю поступают отрывочные сведения. Вторую неделю идут позиционные бои по всем фронтам с переменным успехом.

– Мама, – говорит Маша, – мы жили в Москве, в голубом доме. А теперь наш дом – гостиница, да?

– Да, дочка, так уж получилось, – успокаивает ее мама. – Зато здесь есть море.

– Ну так пойдем на море, – говорит Маша.

– Сначала завтрак, потом бассейн, потом море.

– Нет, мама, сначала бассейн, потом море. Про завтрак речи нет вообще.

– Маша!

– Аленка! – грозит она пальцем матери.

– Маша, ты меня расстраиваешь.

– Мама, – говорит Маша, – не расстраивайся. Зато ты у нас молоденькая. А папа у нас высокий.

Ее брат Ваня, которому еще нет двух лет, тоже вспоминает меня. Он приходит в лобби отеля, встает у автоматически открывающейся стеклянной двери и подолгу ждет меня. Это ожидание наполняет мою душу чувством непреходящей вины, а мою жизнь – смыслом.

По телефону я объясняю ему, что приеду со дня на день, а он говорит: «Дядя, би-би». Это значит, что кто-то катает его на машине. Кто? Я спрашивал у жены, она говорит, что никто, что он катается только на игрушечной машине в зале игровых автоматов. Но откуда же там дядя? А это механик, объясняет мне жена. Я думаю, она говорит правду. Но слышать ее все равно больно.