Дела твои, любовь - Хавьер Мариас

Бригада медиков подоспевшего вскоре реанимобиля попыталась оказать Десверну первую помощь, но, ввиду "крайне тяжелого состояния пострадавшего", было принято решение немедленно транспортировать его в клинику "Ла Лус" (некоторые источники утверждали, что это была "Ла Принсеса" — даже в этом газеты не были единодушны), где его тут же доставили в операционную: положение было критическим, врачи "зафиксировали остановку дыхания и сердечной деятельности". Хирурги пять часов боролись за его жизнь, но не смогли спасти, и к ночи он умер, так и не придя в сознание.

Вот все, что я нашла в газетах за два дня (тот, когда произошла трагедия, и следующий за ним). Потом об этом уже нигде не писали. В последнее время так обычно и бывает: никому не интересно, почему произошло то или иное несчастье. Нам довольно знать, что оно произошло и что в этом мире нас на каждом шагу подстерегают опасности и отовсюду исходит угроза, что люди то и дело совершают неблагоразумные поступки и беда может случиться когда угодно и с кем угодно, но только не с нами — нас все это почти не касается, а погибают те, кто не бережет себя, не заботится о собственной безопасности или просто не относится к числу избранных. Мы спокойно сосуществуем с тысячами неразгаданных тайн, которые занимают нас по утрам минут на десять, а потом мы о них забываем, и они словно исчезают, не оставляя ни боли в душе, ни следа в памяти. Мы не хотим вдаваться в подробности, не хотим задерживать внимание на какой бы то ни было истории: мы предпочитаем узнавать о новых несчастьях, приключившихся с другими людьми. Мы словно каждый раз говорим себе: "Какой ужас! Так, посмотрим, что там еще случилось, какого еще кошмара нам удалось избежать?" Мы хотим чувствовать себя неуязвимыми и бессмертными каждый день — по контрасту с теми, кому это не удалось, — а потому давайте, рассказывайте нам новые ужасы, потому что вчерашние мы уже пережили.

Удивительно, но в те два дня о самом погибшем писали мало. Только то, что он был сыном одного из основателей "Девернэ Филмз" и что сам работал в этой компании, которая за последние десятилетия чрезвычайно разрослась и давно вышла за рамки прежней деятельности, прочно обосновавшись в самых разных отраслях экономики — имела даже собственные авиакомпании, осуществлявшие перевозку пассажиров по низким ценам. После смерти Девернэ в газетах не было напечатано ни одного некролога, никто из его друзей или коллег не написал воспоминаний о нем, не рассказал, каким он был человеком или каких успехов добился при жизни. Это было странно: любой крупный предприниматель (даже если он не очень известен), особенно если он трудится в кинобизнесе, всегда имеет связи в прессе или друзей, у которых есть такие связи, и нет ничего необычного в том, что кто-то после его смерти из самых лучших побуждений поместит в газете прочувствованный некролог — скажет об усопшем несколько добрых слов, из которых станет понятно, что мир стал без него чуточку хуже. Как часто мы узнаем о существовании человека, только когда это существование уже закончилось, и узнаем именно потому, что оно закончилось!

Единственная фотография была та, которую успел сделать репортер, пока Десверну пытались оказать помощь, перед тем как увезти. К счастью, в интернете ее почти нельзя было рассмотреть: она была очень маленькая и нечеткая. Я говорю "к счастью", потому что мне невыносимо было видеть в таком состоянии человека, который при жизни всегда выглядел безупречно и всегда излучал радость и веселье. Я не стала рассматривать фотографию — не хотела этого делать. А газету, в которой я впервые увидела снимок (там он был гораздо крупнее и четче, чем в интернете), я давно выбросила — не рассмотрев, даже не поинтересовавшись, что за мужчина на нем изображен. Если бы я тогда знала, что это не совсем чужой мне человек, а тот, кого я видела каждый день и кого мне было за что благодарить, я не устояла бы перед желанием рассмотреть фотографию, а рассмотрев, почувствовала бы еще большее возмущение и еще больший ужас, чем если бы человек на снимке был мне не знаком. Да и как тут не возмутиться: мало того, что его жестоко убили на улице среди бела дня, когда он меньше всего этого ожидал, так потом еще — именно в силу того, что его убили на улице (в "общественном месте", как почтительно и тупо теперь принято говорить) — выставляют напоказ его унижение: пусть все видят, что с ним сотворили!

На маленькой фотографии в интернете его почти нельзя было узнать. Но в тексте сообщалось, что этот мертвец (или умирающий) — Десверн, и у меня не было оснований не верить. Он бы наверняка пришел в ужас от одной только мысли, что может предстать перед посторонними в таком виде: без пиджака, без галстука, даже без рубашки (или в расстегнутой рубашке — на снимке было не рассмотреть. И где-то теперь его запонки, если их кто-то отстегнул?), что будет лежать посреди улицы в луже крови, привлекая внимание всех проходящих и проезжающих мимо, — опутанный трубками и окруженный медиками, пытающимися ему помочь, обессиленный, бесчувственный. Его жену эта фотография наверняка тоже ужаснула бы. Но она, скорее всего, ее не видела. В те первые дни ей было не до газет: пока плачешь, и сидишь у гроба, и хоронишь, и ничего не понимаешь — а еще нужно как-то все объяснить детям! — не думаешь больше ни о чем, все остальное перестает существовать. Но, возможно, она увидела эту фотографию потом — возможно, спустя неделю она, как и я, тоже вошла в интернет, чтобы выяснить, что известно обо всем этом другим людям — не только близким, но и посторонним, таким, как я. Многие ее знакомые наверняка узнали о случившемся из газет (из той самой статьи или из извещения о смерти: его не могли не напечатать — умер человек состоятельный). Как бы то ни было, эта фотография — именно она! — и эта бесславная и нелепая смерть заставили Беатрис назвать его тогда "беднягой". Такое и в голову никому не пришло бы раньше — даже за минуту до того, как он вышел из машины на одной из тихих улочек респектабельного района рядом с принадлежащим Высшей политехнической школе сквером (тем, где под высокими раскидистыми деревьями стоит киоск, в котором продают напитки, и несколько столиков — я не раз бывала там со своими маленькими племянниками), даже за секунду до того, как Васкес Канелья раскрыл свою наваху-"бабочку" (нужна немалая сноровка, чтобы управляться с таким ножом, да и добыть его непросто: их продажа запрещена). А теперь так будут говорить о нем всегда: "Бедный Мигель Девернэ! Как ему не повезло!"

— Да, это был день его рождения. Можешь себе представить? В мире нет порядка: люди приходят в него и уходят из него, когда придется, вот и у этого бедняги получилось так, что он родился и умер в один и тот же день, прожив пятьдесят лет. Ровно пятьдесят. Это бессмыслица именно потому, что может показаться, будто в этом заключен какой-то смысл. Совпадения могло не быть. Он мог умереть в любой другой день. Он мог вообще не умереть. Он не должен был умереть. Не должен.

Прошло несколько месяцев, прежде чем я снова увидела Луису Алдай. Правда, тогда я еще не знала, что зовут ее именно так, — это стало мне известно еще месяц спустя, когда мы встретились во второй раз и когда она не только назвала свое имя, но и о многом мне рассказала. Я не понимала, почему она так поступила: потому ли, что все это время говорила с любым, кто был готов ее выслушать, о том, что с ней случилось, или потому, что увидела во мне человека, которому можно выплакаться. Я была незнакомкой, и можно было не бояться, что я перескажу услышанное кому-нибудь из ее близких, наше едва начавшееся общение можно было в любой момент и без всяких объяснений (и без всяких последствий) прервать, я проявила интерес и сочувствие. Кроме того, я была не совсем чужой: она узнала меня, и наша встреча напомнила ей о той поре, когда она была так безоблачно счастлива. А я-то всегда полагала, что она меня не замечала, обращала на меня еще меньше внимания, чем ее муж!