Дела твои, любовь - Хавьер Мариас

Мне стоило большого труда выполнять свои обязанности: смотреть, как корчит из себя начальника мой шеф, встречаться с занудами писателями и отвечать на их звонки. Последнее (не знаю уж, по какой причине) превратилось в одну из моих постоянных обязанностей — наверное, потому что я всегда уделяла писателям, с которыми мы сотрудничали, больше времени, чем мои коллеги, старавшиеся иметь с ними дело как можно реже, а самых спесивых и требовательных попросту избегали. И самых назойливых и бестолковых тоже. И тех, кто жил один, и беспомощных, и тех, кто вечно кокетничал, и тех, чей день начинался с того, что они набирали номер нашего телефона. Звонили чаще всего без всякой причины — просто для того, чтобы напомнить о себе. Писатели — в большинстве своем — люди странные. Они встают и ложатся с мыслями о том, что существует лишь в их воображении, отнимая у них, однако, массу времени. Людей, которые живут литературой и тем, что с ней связано, немало (это занятие, что бы там ни говорили, приносит неплохой доход, особенно издателям и распространителям). Этим людям не нужно каждый день ходить на работу, им даже из дома выходить не нужно. Единственное, что от них требуется, это сесть за компьютер или за пишущую машинку — есть еще чокнутые, которые продолжают пользоваться пишущей машинкой, и потом приходится сканировать тексты, которые они приносят. И они садятся и работают как одержимые. Потрясающая самодисциплина! Это же надо: трудиться, когда тебя никто не заставляет! Но у меня все меньше оставалось сил и терпения помогать им, к примеру, одеваться. Почти каждое утро романист по фамилии Кортесо звонил мне под каким-нибудь глупым предлогом, чтобы потом задать вопрос — „раз уж мы все равно с тобой разговариваем“: что еще надеть к тем немыслимым тряпкам, которые он собирался на себя нацепить (или уже нацепил) и которые он каждый раз тщательно описывал: „Как ты считаешь, к этим брюкам в тонкую полоску и коричневым мокасинам с кисточками — ну, знаешь, как теперь носят, — подходят носки с ромбами?“

Я с трудом удерживалась, чтобы не сказать ему, что ненавижу носки с ромбами, брюки в тонкую полоску и мокасины с кисточками, но это очень обеспокоило бы его и вызвало множество вопросов, так что разговор затянулся бы до бесконечности. — Какого цвета ромбы? — спрашивала я. — Коричневые и оранжевые. Но у меня еще есть носки с красными и синими ромбами и с зелеными и бежевыми. Может, какие-нибудь из них надеть? — Лучше оставайся в тех, что уже надел, — коричневых и синих.

— У меня нет коричневых и синих. Думаешь, нужно пойти купить?

Мне даже жаль его становилось, хотя и злило, что он позволяет себе подобного рода консультации. Кто я ему, в конце концов? Будущая вдова? Или мать? При этом к своим творениям, которые критики нахваливали и которые мне лично казались пустыми и глупыми, он относился очень трепетно и гордился ими. И все же я не хотела посылать его искать по всему городу еще одну пару ужасных носков, которые все равно бы не подошли. — Не стоит, сеньор Кортесо. Можно просто вырезать из одних носков коричневые ромбы, а из других — синие, а потом их соединить. Сделать пэчворк, как это теперь называют. Шедевр штопки.

Он не сразу догадывался, что я шучу: — Но я не умею, Мария. Я даже пуговицу не могу пришить. И потом, у меня через полтора часа встреча. А-а, понял! Ты пошутила? — И не думала. Не хотите вырезать ромбы — наденьте однотонные носки. Темно-синие, если есть. И в этом случае советую надеть черные ботинки.

В конце концов мне удавалось ему помочь. Уж чем могла.

Сейчас настроение у меня было не такое хорошее, и я вымещала его на Кортесо, гадко обманывая беднягу. Если он говорил мне, что приглашен на коктейль во французское посольство и собирается надеть темно-серый костюм, я тут же советовала ему надеть бледно-зеленые носки, уверяя, что это последний писк моды и что все только на него и будут смотреть (впрочем, тут я не лгала: человек в бледно-зеленых носках на приеме в посольстве не может не привлечь к себе внимания). Не удавалось мне быть любезной и с другим прозаиком, который подписывал свои сочинения псевдонимом Гарай Фонтина — двумя фамилиями без имени.

Наверное, думал, что это оригинально и к тому же звучит загадочно, — хотя на самом деле это звучало как фамилия футбольного арбитра, — и считал, что издательство должно помогать ему преодолевать все трудности, устранять все стоящие перед ним препятствия и решать даже те его проблемы, которые не имели никакого отношения к его литературным трудам.

Он звонил нам и просил, чтобы кто-нибудь заехал к нему, забрал пальто и отвез в химчистку. Или чтобы прислали специалиста по компьютерам или пару маляров. Или чтобы ему подыскали отель в Тринкомали или в Баттикалоа и чтобы организовали ему эту его личную поездку (он ехал отдыхать вместе со своей толстухой женой, которая тоже звонила нам иногда, а то и являлась лично и не просила, а приказывала). Мой шеф возлагал на Гарая Фонтину большие надежды, а потому всячески ублажал его, выполняя (то есть заставляя нас выполнять) все его просьбы. И не столько из-за того, что творения Гарая Фонтины продавались огромными тиражами, сколько потому, что поверил его россказням, будто его часто приглашают в Стокгольм (по чистой случайности мне стало известно, что Гарай Фонтина ездит туда по собственной инициативе и за свой счет — подышать северным воздухом и поинтриговать на пустом месте) и что ему собираются дать Нобелевскую премию. На самом деле никто его официально на эту премию не выдвигал — ни в Испании, ни за ее пределами. Даже его родной город, как это часто случается. Он, однако же, считал вопрос о присуждении ему премии решенным и пыжился перед шефом и перед нами, а мы краснели, слыша от него что-нибудь вроде: „Мои лазутчики донесли, что вопрос решится если не в этом году, то в следующем“ или „Я уже выучил по-шведски то, что скажу Карлу Густаву на церемонии. Я ему такое выдам — мало не покажется! Он у меня узнает! Он в жизни своей такого не слышал, и к тому же на своем родном языке, которого никто не учит". — "И что, что ты ему скажешь?“ — живо интересовался мой шеф, волнуясь раньше времени. "Прочтешь в газете. Вся мировая пресса напечатает это на следующий же день, — самодовольно отвечал Гарай Фонтина. — Ни одна газета не обойдет вниманием мое выступление. И всем газетчикам придется переводить это со шведского, даже нашим. Забавно, правда?» Я даже завидовала ему — надо же, какая уверенность в достижении цели! Пусть даже человек сам придумал и цель, и то, что он может ее достичь. Я старалась вести себя с Гараем Фонтиной крайне дипломатично — не хотелось терять из-за него работу, — но теперь мне с невероятным трудом удавалось сдерживаться, когда он звонил мне с утра с очередным наглым требованием. — Мария, — услышала я в трубке однажды, — ты должна добыть для меня пару граммов кокаина. Это нужно для одной сцены в новой книге. Пусть кто-нибудь привезет мне кокаин домой, и как можно скорее. И обязательно до того как стемнеет: я хочу посмотреть, какого он цвета при дневном освещении. Чтобы потом не ошибиться в описании.

— Но, сеньор Гарай…

— Гарай Фонтина, милочка. Я тебе уже говорил. Просто Гараев сколько угодно — хоть в Стране Басков, хоть в Мексике, хоть в Аргентине. Даже среди футболистов найдется наверняка.

Он так на этом настаивал, что я окончательно убедилась: свою вторую фамилию он просто выдумал. (На всякий случай заглянула потом в телефонный справочник Мадрида и не обнаружила там никакого Фонтины. Нашла только какого-то Лоуренса Фонтиноя — еще более невероятное имя, словно сошедшее со страниц «Грозового перевала» Эмилии Бронте. Впрочем, возможно, на самом деле под этим именем скрывался какой-нибудь Гомес Гомес, Гарсиа Гарсиа или еще кто-нибудь в том же роде.) Если вторая фамилия была псевдонимом, то, выбирая его, наш творец наверняка и не подозревал, что «фонтина» — это сорт итальянского сыра. Кажется, его производят в Валь-д'Аоста — не то из коровьего молока, не то из козьего (говорят, этот сыр очень хорош для фондю). Впрочем, существует соленый арахис фирмы ‘‘Борхес", и не думаю, что знаменитого аргентинца это смущало. — Извините, сеньор Гарай Фонтина, я просто хотела сократить немного. А что касается цвета, — я не смогла промолчать, хотя это было не самое главное и вообще не главное, — то вы особенно не беспокойтесь: кокаин белый. Хоть при дневном свете, хоть при электрическом. Это всем известно. И в кино все не раз видели. Вы смотрели фильмы Тарантино? Или ту картину с Аль Пачино, где он насыпает кокаиновые горки?