Тьма между нами - Джон Маррс

Вечером мама надписывает конверт, наклеивает марку и обещает опустить письмо в почтовый ящик утром по дороге на работу. Если папа не позвонит завтра, я напишу ему еще раз. Пусть знает, что еще не поздно передумать и вернуться. Уверена, мама примет его без колебаний.

Когда я ложусь в кровать, мама приходит снова, опускается рядом, обнимает меня, и мы тихо плачем вместе. Последнее, что я помню перед тем, как заснуть, — она целует меня в макушку и просит ее простить.

— Пожалуйста, не надо ненавидеть меня, — шепчет она.

— Не буду, — обещаю я.

Что бы я ни наговорила ей в сердцах, я не могу ее ненавидеть. Она же моя мама.

Я не знаю, во сколько просыпаюсь, потому что еще несколько месяцев назад Нина лишила меня возможности следить за временем: забрала старые наручные часы и массивный хронометр в виде золотой кареты, когда-то принадлежавший моей матери, а потом перешедший мне по наследству (к слову, моей сестре Дженнифер достались фарфоровые статуэтки). Он стоял у меня в спальне на комоде, а однажды вечером, когда я вернулась из ванны, просто исчез, и Нина даже не потрудилась дать объяснение.

Встаю не сразу. Ночь выдалась утомительной. Привычное вечернее чтение из единственного удовольствия превратилось в муку: одной рукой приходилось держать книгу, а другой — прижимать сломанные очки. Пружина, которую я достала из матраса, исчезла с прикроватной тумбочки, и я корила себя за неосмотрительность: надо было лучше прятать. Наверняка Нина решила наказать меня за своеволие, лишив последней оставшейся радости — чтения.

Не спасает даже снотворное. Раньше, приняв таблетку, я сразу отключалась, однако с годами организм привык, и теперь этот препарат на меня не действует. К тому же, как минимум два раза за ночь я встаю, чтобы помочиться в ведро в углу, и уснуть потом — большая удача.

Когда я сажусь, цепь, прикованная к щиколотке, гремит о половицы. Железо ударяется о голень, и я не могу сдержать проклятия. На ногах, пестреющих разноцветными гематомами, появится очередной свежий синяк. Чертовы кандалы! Конечно, за годы я к ним привыкла, но все равно иногда забываюсь.

Потирая ушибленное место, медленно перекидываю обе ноги через край кровати и ощущаю пальцами ног прохладный деревянный пол. Шаркаю к окну, чтобы заступить на свой наблюдательный пост. Уж лучше жить в «вороньем гнезде» и обозревать окрестности с высоты, чем гнить в подвале, как червь под землей.

В первый же день, когда я здесь проснулась, Нина сообщила, что стекло ударопрочное и звуконепроницаемое. Будто я могла добраться до него через плотные ставни. Сколько я ни старалась, ни стул, ни лампа не оставили на их поверхности ни одной царапины.

Встаю, чтобы привести себя в порядок. Протираю лицо и тело влажными салфетками из полупустой пачки. После вчерашней ванны от кожи до сих пор пахнет апельсинами; ненавижу цитрусовые запахи, но они лучше, чем ничего. Снимаю ночнушку и достаю из шкафа розово-красное платье в цветочек. Трусы не ношу, равно как колготки и брюки, — цепь не позволяет. Вся моя нынешняя одежда либо натягивается через голову, либо обертывается вокруг талии. Меж тем в шкафу полно старых нарядов, которыми теперь интересуется моль, а не я. Уверена, Нина оставила их как едкое напоминание о прошлом, вместе с туфлями на каблуках, шалями, перчатками и пальто.

Сейчас в моем гардеробе семь комплектов, по одному на каждый день недели. В пятницу я оставляю аккуратную стопку грязного белья за дверью и через день получаю его обратно, выстиранное и выглаженное. Всё как в отеле. Только съехать нельзя.

На стене под самым потолком висит фотография моего мужа Алистера, наклеенная прямо на обои. Он улыбается в камеру. Когда я впервые здесь оказалась, не могла отделаться от ощущения, будто он за мной следит. Ненавижу такую назойливость. И его самого ненавижу. Однако длина цепи не позволяет добраться до фотокарточки. В первый же день я плеснула в нее апельсиновым соком, но она лишь немного пожелтела, приобретя оттенок сепии, словно была сделана сто лет назад. Собственно, в памяти наш брак ощущается столь же далеким…

Накрываю стульчак полотенцем, чтобы приглушить запах вчерашних нечистот. Нина опорожняет ведро раз в два дня, я уже привыкла. Как-то в самом начале я разозлилась и попыталась выплеснуть содержимое на нее. Но запнулась о цепь, потеряла равновесие и залила пол. Нина хохотала до слез, а потом заявила, что ночевать мне придется с этой лужей — тряпку и моющее средство она принесла лишь на следующий день.

Раньше она оставляла мне баллончик с освежителем воздуха, пока однажды я не попыталась ослепить ее, распылив едкую струю прямо в глаза. В последний момент ей чудом удалось увернуться. Теперь она приносит мне освежители воздуха для автомобилей — естественно, с запахом апельсинов.

У нее есть две цепи разной длины, чтобы все время держать меня на привязи. Я не знаю точно, из какого металла они сделаны, но он явно очень прочный: я много раз пыталась сломать или разбить звенья — все впустую. Цепь крепится к ободу, закрепленному у меня на лодыжке с помощью висячего замка, словно со средневековых гравюр. Единственный ключ Нина всегда держит при себе.

Дневная цепь крепится к металлическому стержню в центре комнаты, который, скорее всего, прикручен к балке под половицами. Ее длины хватает как раз, чтобы дойти до окна у одной стены и до двери у другой. Замок в спальню Нина не запирает. Знает, что выйти я все равно не смогу.

Вторую цепь она использует, только когда мы вместе ужинаем. С ней я могу спуститься вниз, миновать лестничную площадку второго этажа и дойти до столовой, а также дважды в неделю принимать ванну у себя на чердаке. До следующего пролета и первого этажа ее длины не хватает.

Открываю дверь. На коврике лежит новая книга и два пластиковых контейнера с едой.

— Доставка в номер, — бормочу себе под нос.

В маленьком контейнере — завтрак: два давно остывших тоста с маслом, консервированные фрукты и абрикосовый йогурт; в большом — зеленый банан, бутерброд с ветчиной и сыром, мандарин и пачка сырных крекеров. Столовых приборов нет — впрочем, как всегда. Я сажусь на кровать и приступаю к своей нехитрой трапезе: сначала съедаю тост, потом пальцами вылавливаю фрукты из банки и выпиваю йогурт. Скудный обед придется растягивать на целый день, ужин будет не скоро.

Чем дольше я торчу у этого проклятого окна, тем больше напоминаю сама себе героя Джеймса Стюарта, прикованного к инвалидной коляске, из фильма Хичкока «Окно во двор». Как и он, я вынуждена проводить дни, шпионя за своими соседями. Только вот он стал свидетелем убийства, а я умираю сама, медленно и мучительно. И об этом никто не знает. Кроме моей дочери.

«Когда между нами все пошло не так?» — спрашиваю я себя.

Ответ мне не нужен. Я его знаю и в напоминании не нуждаюсь.

Достаю новую книгу — «Комната» Эммы Донохью. Судя по аннотации на суперобложке, в ней идет речь о матери и сыне, запертых вместе в одной комнате. Знакомый сарказм. Нина любит этот сюжет и время от времени подкидывает мне книги о тех, кого долго удерживали против их воли или запирали в замкнутом пространстве. Например, биографии Анны Франк[8], Терри Уэйта[9], Джона Пола Гетти-третьего[10] и Нельсона Манделы[11]. Обычно сразу понимаешь, когда в новой книге рассказывается о способах побега — в ней не хватает страниц.