Аргентина. Крабат - Андрей Валентинов

Белый клоун-неудачник, изгнанный из родного бродячего цирка за пьянство, находит в придорожном кювете подкидыша, девочку-младенца. Плохо ли, хорошо ли, но растит ее, пока та не оборачивается прелестной юной девой. Тут и появляется некто в маске и черном плаще, возжелавший невинной крови ради своего беззаконного Владыки. Негодяй тоже циркач и тоже клоун.

Черный клоун.

Несчастную похищают, волокут на старое кладбище, дабы распять посреди горящей пентаграммы. Тот, что в плаще и маске (клоунской!), готовит каменный нож…

Само собой, протрезвевший приемный отец вкупе с мужественным юношей-циркачом поспевают вовремя. Злодея-клоуна толкают в центр пентаграммы, ночь исчезает в яркой вспышке пламени…

Фильм был старым, немым, и заключительное «Ха! Ха! Ха!» темного Владыки было запечатлено на титрах, как раз перед «зе эндом» и финальным таперским аккордом.

«Смейся, клоун, смейся!»

В Вайшенфельде Мареку стало не до смеха. Там собрались даже не клоуны, а деревенские сумасшедшие, которых для чего-то отловили по всей Германии. Беззаконный же их Владыка в миру именовался Генрихом Луйтпольдом Гиммлером, рейхсфюрером СС.

«Старина» доктору Эшке определенно не понравилась. Зато сам доктор очень понравился «Старине».

7

— Простите, мадам! — пожилой усатый таксист оборачивается, вздыхает виновато. — Ничего нельзя поделать, мадам, придется обождать.

Женщина не отвечает, лишь устало опускает веки. Перелет до Парижа вымотал до самого донышка, забрав последние силы. Хотелось упасть на кровать, на дорогое гостиничное покрывало, прямо как есть, даже не снимая туфель, и спать, спать, спать… Номер-люкс в отеле был заказан заранее, из Орли она перезвонила, попросив к ее приезду наполнить ванну с мускусным ароматом…

Толпа — глухая многоглавая стена поперек всей улицы. Не объехать, даже не обойти, на соседних тоже люди, десятки, сотни, тысячи… Транспаранты, плакаты, затоптанные листовки по всему асфальту, тонкая цепочка растерянных полицейских-ажанов.

Париж сошел с ума…

— Придется обождать, мадам! — вновь вздыхает таксист. — Это стихия, мадам!

На усатом лице — нежданная улыбка.

— Зато мы им всем показали, мадам! Будут знать, фашисты!..

— Что показали? — не думая, переспрашивает она, но тут же спохватывается: — Простите, совершенно не разбираюсь в политике.

Улыбка сменяется искренним, до глубины зрачков, изумлением:

— Но как же, мадам! Мюнхен! Конференция, которую хотели собрать боши и этот макаронник Муссолини! Мы не пустили туда Леона Блюма[29], нечего к фашистам на поклон ездить. И чехи не поехали, отказались, старик Масарик отговорил их президента. Молодцы, проявили характер. Мерзавец Гитлер и англичанишки-овсянники остались ни с чем!.. Неужели вы не слышите, мадам?

Не слышит. Толпа глуха, но не лишена голоса, однако для нее все, что творится под горячим парижским солнцем, — всего лишь далекий невнятный шум.

…Что там на ближайшем транспаранте? «Да здравствует правительство Народного фронта!» Правительству-то ничего не сделается, о себе бы подумали…

— Франция снова едина, мадам! — чеканит усатый таксист. — Как в славном сентябре 1914-го! О, мадам, я был тогда мальчишкой, но такое вовек не забыть…

Умолкает, смотрит внимательно на пассажирку. Затем открывает дверцу, оглядывается.

— Может, вызвать врача, мадам? Здесь рядом бистро, там наверняка знают, где ближайший квартирует. «Скорой»-то не подъехать…

Она с трудом разлепляет непослушные губы:

— Врача? Нет, не надо. Бистро… Можно чашку кофе? Только покрепче.

Шофер что-то отвечает, но слова тонут в подступившем шуме. Веки становятся каменными, холодеет плечо. Рука мертвеца давит, прижимает к мягкой коже сиденья, не дает вздохнуть…

* * *

— …Я тебя создал, сотворил из ничего, из праха. Кем ты была пятнадцать лет назад, когда мы встретились в Шанхае? Проституткой из портового борделя, которая ничего не умела и всего боялась!

— А я тебя убила. Мы квиты.

Губы не двигаются, и она отвечает беззвучно. Услышит!

— Но за что? Я научил тебя всему, что знал и умел. Ты — моя правая рука. Я не стал возражать, даже когда ты вышла замуж за этого сопляка! Пальцем не тронул — ни его, ни тебя, ни твоего ребенка.

Боль растекается по плечу, ледяные пальцы впиваются в плоть. Она находит в себе силы и рывком сбрасывает мертвую ладонь.

— Если бы ты посмел тронуть Гертруду, то не умер бы легко!.. А так — ничего личного, просто business, как говорят янки. Наши финансовые планы не совпали в некоторых пунктах. Если бы ты начал операцию сейчас, как задумывал, мы бы разорились. Я пыталась тебя переубедить…

Мертвецы тоже способны удивляться. Холодные пальцы скользят по щеке, касаются шеи. Женщина невольно вздрагивает.

— Выходит, я погиб из-за твоей глупости? Все рассчитано верно. Большая война начнется со дня на день, и наши деньги закрутятся…

— Никакой войны не будет, — резко перебивает она. — Надо выждать еще года три — и вкладывать, вкладывать, вкладывать! А заодно зарабатывать на том, что есть. Война кормит войну — ты сам меня учил…

Ответ звучит глухо, еле слышно, словно из несусветной дали.

— Ты хорошо выучилась, шлюха!

— А ты ничуть не поумнел, подонок!

Тишина. Молчание. Холод.

— Мадам! Мадам!.. Ваш кофе, самый-самый крепкий.

Она с трудом открывает глаза, но в первый миг видит не кофе, а букет фиалок. На стебельках — маленькие капельки-бриллианты.

— Не огорчайтесь, мадам! — усач-таксист улыбается. — Все будет хорошо!

Она улыбается в ответ, берет цветы.

— Спасибо!

Париж остается Парижем.

8

— …Кошки, айсбайли, карабины, короткие и длинные ледорубы, две веревки по тридцать метров, репшнуры…

Чистка укороченной винтовки Mauser 98k[30] требует внимания, сосредоточенности и, естественно, полного молчания. Особенно если взор обер-фельдфебеля так и норовит просверлить твой затылок. К счастью, народу в оружейке много, и начальству поневоле приходится отвлекаться на иных желающих поболтать в непредусмотренное уставом время. Техника давно отработана: фельдфебель отвернулся — рядовой Тони Курц мигает…

— Две бензиновые горелки, к ним — литр бензина… Нет, лучше два. Пачка сухого спирта…