Аргентина. Крабат - Андрей Валентинов

Дед рассказал? Наверное, дед.

5

Встретились — столкнулись — в курилке сразу после обеда (13.45–14.15 — время для личных потребностей). Курц уже достал сигарету, но зажигалкой щелкнуть не успел.

— У меня… новость у меня! — выдохнул Хинтерштойсер.

Оглянулся недоверчиво:

— Отойдем!

Курилка — площадка возле забора при двух свежевыкрашенных урнах, десять шагов в длину, в ширину и восьми не будет. Устроились возле самого забора, закурили, наскоро глотнув горького дыма.

— Писарь рассказал. Ты его знаешь, Уго Нойнерн из штаба батальона…

— Помню. Вроде не подлец. И что?

Для верности говорили вполголоса. Не на уставном «хохе», а на привычном с детства westmittelbairisch[19]. Мало ли вокруг прусских ушей?

— Ganz plemplem, вот что!

Поймал укоризненный взгляд приятеля, но не смутился.

— А как еще сказать? Мы с тобой в отпуск собирались, да? На Эйгер? Будет нам всем отпуск! В соседнем полку уже заявления пишут — побатальонно. И — в южные края! Не понял?

Курц открыл было рот, дабы подтвердить очевидное…

…Побатальонно — в южные края? Это как?

Рот закрыл. Скрипнул зубами, окурок затоптал.

— В Судеты?

Хинтерштойсер недоуменно моргнул.

— Какие такие Судеты? Отпуск — подарок от командования за отличную службу! Ну, если, конечно, занесет случайно… Берут саперов, артиллеристов — и нас, понятно, горных стрелков. Там же в этом… отпуске — Рудные горы!

— Saugut! — резюмировал Курц. — Сраный Богемский ефрейтор!

Настала очередь Хинтерштойсера глядеть с укоризной.

— Зачем ругать хорошего человека? Это все чехи-мерзавцы! Никаких немецких войск в Судетах нет, Рейх строго соблюдает условия перемирия. А чехи все нарушают и нарушают… Кстати, тех отпускников, которых в цинке привозят, велено записывать в графу «бытовой травматизм». Баллон с газом взорвался, бывает…

Тони, кивнув понимающе, достал сигареты. Спрятал, поглядел странно.

— Знаешь, Андреас, у меня тоже новость. И тоже — про отпуск. Ну, в некоторой степени…

* * *

Горный стрелок Хинтерштойсер в детстве не ругался. В школе — случалось, но не слишком часто. В армии же — покатилось, да так, что и не удержаться. Иной раз хочется что-нибудь хорошее сказать, но губы сами собой двигаются.

— Verfickte!..

— Да прекрати, уши вянут!

— Э-э-э… Gloria in excelsis Deo et in terra pax hominibus bonae voluntаtis!..[20] Могу даже спеть, хочешь? Тони, а они там, на почте, ничего не перепутали? Триста марок?!

— Не перепутали. Имя и фамилия мои, адрес верный. А в скобочках, ради полной ясности: «Норванд».

— Где ты ясность видишь? «Ингрид фон Ашберг-Лаутеншлагер Бернсторф цу Андлау». Это сколько же благодетелей — двое или пятеро? Мой бог, триста марок! Мы же теперь двенадцатизубые кошки можем прикупить! Последний писк! И рюкзаки новые, и ботинки с шипами, и…[21]

— Двенадцатизубые брать не будем, тяжелые они, десятизубыми обойдемся. Главное — отпуск! Этот твой Нойнер за полсотни — устроит? Чтобы и подпись, и печать?

— Нойнер? За полсотни марок? Не то слово! Значит что, Тони, рвем когти?

— Понимаешь, на что идем? Начальство все равно нас раскусит. Или трибунал — или пропасть на Эйгере…

— Или отпуск в Судетах. Или — мы на Стене! Первые, самые первые!.. Решайся, Тони!.. «Мы разбивались в дым, и поднимались вновь, и каждый верил: так и надо жить!..»[22] Ну!..

6

«Я-а ста-а-арый профе-е-ессор!»

Нет, не старый. И не профессор. Горбиться не надо, шаркать ногами — тоже. Доктор Эшке — не старый, просто дурной, как и вся ученая публика. Intelligent v galoshah.

Взгляд в зеркало… Плечи… Подбородок. Уже лучше.

Зафиксировали!

Где добрые немцы могут увидеть филолога-германиста? Не на улице же, не на рынке. Разве что в кино — и наверняка в комедии. Экает, бекает и несет чушь, причем пополам с непонятными словами. «Аффикс», «веляризация», «вокализация», «безаффиксный способ словообразования». И еще «гаплология». Хватит? Да за глаза!

Зафиксировали!

Зеркало осталось довольно, почтенный доктор — тоже. Теперь можно и прогуляться. Старомодный костюм размером на номер больше (левый карман отчего-то оттопырен), на носу — очки в роговой оправе, шляпа, тяжелая, черная… Зонтик, тоже черный и тоже изрядного веса…

Для чего зонтик, если на улице — ясный день, а на небе — ни облачка? А если тучи набегут? Как бы чего не вышло! Как это будет по-русски?

Вспомнил, повторил вслух, затем еще раз, поймав неуловимый звук «ch». Остался доволен — не забыл еще!

Guljaem!..

* * *

Русский устный учился легко — эмигрантов из страшной Bol'shevizija в Шанхае можно было встретить всюду. Помог и родной сорбский. Пусть и не очень похож, но все-таки ближе, чем немецкое «кляйне-швайне». То, что в детстве они пели с мамой: «Slodka mlodost', zlotyj chas!» Разве нужен переводчик? Тут «pesma», там — «песня».

Правда, по-русски «Domovina» — не «Родина», а нечто иное совсем… Не страшно, «домовину» и запомнить можно.

С чтением же начались проблемы. Сначала совершенно невозможная «kirilica», потом и того хуже: читать оказалось совершенно нечего. То, что печатали эмигранты в «Шанхайской заре», можно понять сразу, даже не глядя на заголовки. От своих русских приятелей он был наслышан о таинственном поэте по фамилии Pushkin, который, как выяснилось, в ответе за все, даже за не отданные вовремя пять юаней. Только где его, Пушкина, найти в Шанхае?

Вместо Пушкина ему был предложен Чехов. «Человек в футляре», очень смешной рассказ.

Рассказ он прочитал. Задумался. От Достоевского вежливо отказался.

Kak by chego ne vyshlo, gospoda!

Несчастный Беликов, над которым все издевались, а затем спустили с лестницы (обхохотаться можно!), преподавал греческий. Почтенный доктор Эшке, германист, охотно унаследовал его облик. Разве что галоши проигнорировал, хоть и не без сожаления. Дикие края, не поймут!