Отречение. Император Николай II и Февральская революция - Всеволод Воронин

В Ставке Николай II узнавал от жены подробности протекания кори у детей. 23 февраля корью заболели цесаревич Алексей и великая княжна Ольга, 24-го – великие княжны Татьяна, Мария и Анастасия. Царь желал, чтобы корью благополучно переболели все его дети, которые тем самым приобретали необходимый иммунитет. В самом деле, в начале марта дети пошли на поправку; а труднее всех пришлось фрейлине императрицы А.А. Вырубовой – «Ане», она перенесла корь уже в зрелом возрасте.

Заботясь о заболевших, императрица не забывала напоминать мужу о происках думской оппозиции и заигрывавшего с ней британского посла Дж. Бьюкенена. Она высказывала надежду на то, что А.Ф. Керенского «повесят за его ужасную речь – это необходимо [военный закон, военное время], и это будет примером», и убеждала царя «быть твердым», а также срочно сообщить в письме к английскому королю «о Бьюкенене»[42].

Дж. Бьюкенен

Однако Николай II избегал политических тем. В письме 24–25 февраля царь даже проговорился, почему он, полностью сосредоточивший в своих руках и дела управления Империей, и высшую военную власть, не перенес свою Ставку в Петроград, где монарху было бы гораздо проще справляться со своими многочисленными делами. Он признался жене, что проживание в Ставке избавляет его от изрядно надоевших государственных забот: «Мой мозг отдыхает здесь – ни министров, ни хлопотливых вопросов, требующих обдумывания». Правда, на этот раз умчавшего в Ставку монарха настигли иные хлопоты, требовавшие сочетания военных и административных усилий. Из-за «снежных бурь» на юго-западных железнодорожных линиях над русскими действующими армиями нависла угроза «настоящего голода», который мог начаться «через 3–4 дня». Эту новость царь комментировал очень лаконично: «Ужасно!»[43].

Так в России начинался Февраль 1917 года.

Успех будущего февральского переворота мог быть значительных но затруднен нахождением Ставки в Петрограде. Отъезд царя в Могилев явился «сигналом» к началу массовых уличных выступлений, а снежные заносы на железных дорогах, замедлившие движение поездов, служили поводом для панических слухов о надвигающемся на Петроград голоде – о том, что «хлеба не будет». 20 февраля А.И. Гучков произнес в Государственном совете речь про «расстройство транспорта, угрожающее снабжению столицы». Эта речь вызвала переполох среди петроградских «обывателей». Они скупали хлеб, делали запасы, пекли сухари. В итоге, запасы хлеба в городе перестали удовлетворять ажиотажный спрос. В длинных «хвостах» очередей за хлебом появлялись группы недовольных, бродивших по улицам и кричавших: «Хлеба! Хлеба!». Протесты женщин и детей, конечно, еще ничем не угрожали властям. Но конфликт между рабочим классом Петрограда и правительством, вновь разразившийся в результате революционной деятельности членов рабочей группы ЦВПК и их последующего ареста, не был разрешен в предшествующие недели и разгорался с новой силой. 23 февраля из-за нехватки хлеба бастовало 90 тыс. рабочих, а большевики Выборгской стороны видели свою задачу в «организации всеобщей забастовки». Демонстрации сразу приобрели политический характер, манифестанты несли красные флаги и плакаты: «Долой самодержавие!», «Долой войну!»[44].

С.С. Хабалов

24 февраля по просьбе А.Д. Протопопова главнокомандующий Петроградским военным округом генерал С.С. Хабалов опубликовал в газетах официальное сообщение: «Хлеб есть». Власти оповестили население о том, что в городе имеется достаточно запасов муки и что военное ведомство выделило часть запасов интендантства для нужд гражданского населения. Причиной волнений была названа «провокация». Но к тому моменту забастовкой было охвачено уже 200 тыс. рабочих. Казаки и военные части были брошены на помощь полиции и разгоняли толпы, но демонстранты собирались вновь. Хабалов был противником кровопролития и не отдавал приказа «стрелять в толпу»[45]. Часть военных выражала сочувствие к протестующим, которые «только просят хлеба»[46]. Но взаимное ожесточение росло. В первые два дня беспорядков 28 городовых получили увечья. С утра 24 февраля протестующие громили булочные на Выборгской стороне и на Васильевском острове, в столкновениях с казаками было убито несколько рабочих. Государственная дума, отброшенная на обочину событий, не шла дальше смелой критики «продовольственной политики» правительства. В свою очередь, Совет министров – высший орган исполнительной власти поначалу и вовсе не замечал разраставшиеся волнения. На заседании 24 февраля министры ни словом не упомянули о них, но зато бурно обсуждали свои распри с Думой и возможность соглашения с «блоком», хотя и не имели для этого никаких полномочий. Чтобы утихомирить оппозицию, военный министр – главный начальник военной цензуры – запретил публиковать речи самых крамольных думских ораторов: кадета Ф.И. Родичева, меньшевика Н.С. Чхеидзе и трудовика А.Ф. Керенского. Итак, в первые два дня волнений власти, всецело озабоченные ходом своего противоборства с Думой и ее Прогрессивным блоком, не смогли оценить масштабы забастовочного движения и революционных настроений, которыми было охвачено население.

В ночь на 25 февраля Совет министров экстренно собрался для обсуждения продовольственного вопроса, который, как выяснилось, вовсе не был разрешен, несмотря на успокоительные официальные реляции. На совещание, ввиду чрезвычайных обстоятельств, пригласили глав законодательных палат и петроградского городского голову. Правда, А.Д. Протопопов, все более терявший рассудок, не явился на эти дебаты; по уверениям министра иностранных дел Н.Н. Покровского, он «ежевечерне» совещался «с тенью Распутина», вызывал «призрак старца»[47].

Своим бездействием и нелепыми угрозами власти только усугубляли ситуацию. Так, 25 февраля, когда в Петрограде насчитывалось 240 тыс. забастовщиков, С.С. Хабалов запугивал недовольных досрочным призывом в армию. А.Д. Протопопов же извещал Ставку о дефиците хлеба, так как «публика усиленно покупает его в запас», но при этом бодро рапортовал о «мерах» по «прекращению беспорядков». Государственная и Петроградская городская думы будоражили общество прениями по продовольственному делу: Государственная дума желала переложить ответственность за продовольственное обеспечение жителей на городское самоуправление, городская – задумалась о введении «хлебных карточек»[48].