Отречение. Император Николай II и Февральская революция - Всеволод Воронин

Фрейлина А.А. Вырубова, императрица Александра Федоровна, Ю.А. Деи

26 февраля демонстрации начались позже обычного, так что Хабалов успел доложить в Ставку об «успокоении». Но ближе к вечеру на Невском проспекте собралась воинственная толпа, ее численность росла с каждым часом. Завязались стычки бунтовщиков с полицией, казаками и военными. Опасаясь давки и получив, после царского приказа о наведении порядка, право «стрелять», войска дали несколько залпов. Убитых и раненых никто не считал, но молва возвещала о «десятках убитых». Расстрел демонстрации на Невском обескуражил восставших рабочих, они отказывались «идти на убой»[55]. Приунывшие деятели социалистических партий, собравшись в квартире А.Ф. Керенского, признавали, что «правительство победило». Вместе с тем, из-за присоединения типографских работников к всеобщей стачке, в Петрограде перестали выходить газеты. Жители города окунулись в атмосферу «самых фантастических слухов»[56]. Лишившись возможности информировать население о положении дел, правительство теряло контроль над столицей. Часть войск, брошенных на усмирение волнений, вышла из повиновения властям. Лейб-гвардии Волынский полк «отказался стрелять», а около 4 часов дня 4-я рота запасного батальона лейб-гвардии Павловского полка, находясь на улице возле своих казарм, открыла огонь по войскам, разгонявшим толпу. Верные правительству войска окружили роту, загнали ее в казармы и разоружили, недосчитавшись, правда, 21 винтовки; 19 зачинщиков увезли в Петропавловскую крепость. Но, несмотря на большое число убитых и раненых манифестантов, уличные шествия возле Казанского собора и Гостиного двора продолжались до позднего вечера.

В окружении императрицы Александры Федоровны, знавшем о городских событиях только понаслышке, сетовали на то, что правительственные силы «просто не умеют поддержать порядка». До самой императрицы дошла примерная численность участников волнений – «больше 200000 человек». В письме к Николаю II 26 февраля царица с присущей ей эмоциональностью развивала свои мысли о выходе из кризиса: «Необходимо ввести карточную систему на хлеб [как это теперь в каждой стране], ведь так устроили уже с сахаром, и все спокойны, и получают достаточно. У нас же – идиоты». Оставаясь для государя самым важным источником сведений о столичных делах, она, в свою очередь, узнавала «новости» у своей близкой подруги – Ю.А. Ден [«Лили»], которая, в свою очередь, как могла, добывала их у самых разных лиц – от придворных и военных чинов до простонародья. События 25 февраля, в пересказе Александры Федоровны, выглядели как стихийное недовольство, подогреваемое интеллигенцией: «Один бедный жандармский офицер был убит толпой, и еще несколько человек. Вся беда от этой зевающей публики, хорошо одетых людей, раненых солдат и т. д., – курсисток и проч., которые подстрекают других. Лили заговаривает с извозчиками, чтобы узнавать новости. Они говорили ей, что к ним пришли студенты и объявили, что если они выедут утром, то в них будут стрелять. Какие испорченные типы! Конечно, извозчики и вагоновожатые бастуют». Однако, основываясь на словах тех же забастовавших «извозчиков», государыня сообщала мужу, что «это не похоже на 95 (революцию. – В.В.), потому что все обожают тебя и только хотят хлеба». Полагаясь на свою интуицию и молитвенное заступничество убиенного Григория Распутина, она внушала царю уверенность в благополучном исходе. 26 февраля царица, посетив «могилу нашего Друга», была преисполнена благостными ожиданиями и извещала своего венценосного супруга: «В городе дела вчера были плохи. Произведены аресты 120–130 человек. Главные вожаки и Лелянов (петроградский городской голова. – В.В.) привлечены к ответственности за речи в Гор[одской] Думе. Министры и некоторые правые члены Думы совещались вчера вечером […] о принятии строгих мер, и все они надеются, что завтра будет спокойно. Те хотели строить баррикады и т. д. […] Но, мне кажется, все будет хорошо. Солнце светит так ярко, и я ощущала такое спокойствие и мир на Его дорогой могиле! Он умер, чтобы спасти нас»[57].

Получив взволнованное, но проникнутое иррациональным оптимизмом письмо жены, Николай II не нашел оснований для кардинальных шагов. В коротком ответном письме, отосланном в тот же день, он не стал отвечать на пространные рассказы и рассуждения императрицы, а только посоветовал ей видеться «чаще с Лили Ден – это хороший, рассудительный друг». Видимо, более компетентными источниками сведений о народных умонастроениях царская чета не располагала. Царь почти не сомневался в скором усмирении петроградских волнений, но тревожился, справится ли с делами престарелый премьер князь Н.Д. Голицын: «Я надеюсь, что Хабалов сумеет быстро остановить эти уличные беспорядки. Протопопов должен дать ему ясные и определенные инструкции. Только бы старый Голицын не потерял голову!». Впрочем, нараставшее смятение внезапно пошатнуло здоровье императора, редко его подводившее. Утром 26 февраля, находясь в церкви «во время службы», Николай II перенес болезненный сердечный приступ, который длился четверть часа. «Я едва выстоял, и лоб мой покрылся каплями пота», – рассказывал он жене. Боль прекратилась, когда монарх, по его собственным словам, «встал на колени перед образом Пречистой Девы»[58]. Историк-монархист С.С. Ольденбург нашел в этом эпизоде предчувствие «беды»[59].

Однако предчувствовать было поздно. Если в первый день волнений – 23 февраля – полиция и жандармы «еще справлялись» с недовольными, то на следующий день порядок в столице удерживался только благодаря военным частям; а 25 и 26 февраля протесты начали перерастать во всеобщее восстание, исход которого зависел от того, к какой из сторон примкнут заметно колебавшиеся войска петроградского гарнизона.

В силу уникальных обстоятельств, начать государственный переворот, приведший к революционному ниспровержению всего старого строя, выпало политическому деятелю самых умеренных [а по меркам Февраля 1917 г. – едва ли не реакционных] взглядов. Председатель Государственной думы М.В. Родзянко не только испытывал панический страх перед Революцией, но и никогда не блистал личным мужеством и самообладанием, сторонясь любых конфликтов и столкновений с кем бы то ни было. Но формальное начало смены власти в Петрограде было положено именно его телеграммой, направленной государю в Ставку в 21 час 52 минуты 26 февраля 1917 г. и полученной там менее, чем через час – в 22 часа 40 минут.