Собака мордой вниз - Инна Туголукова

– Какое заявление? – полюбопытствовала смущенная собственным ошеломительным успехом Соня.

– В загс, – охотно пояснила Маргарита. – Заявление в загс. Но расписаться получится только через месяц. Раньше почему-то никак нельзя.

– Вот девка! – восхитился всемогущий папаша. – Вся в меня – своего не упустит!

– И чужого не отдаст, – ядовито дополнил кто-то из гостей.

Что было дальше, Соня не помнила – то ли сознание потеряла, то ли память. А очнулась, то бишь обрела себя во времени и пространстве, в своей комнатке, на диване, носом к стенке. Как она там оказалась, когда, а главное, сколько пролежала в этом своем коматозном состоянии, так и осталось невыясненным.

Первой тревогу забила бдительная Фросечка. Мать с Егорычем, получив пугающее сообщение, немедленно забрали Соню к себе в Кузьминки и вызвали Марту.

Семейный совет вынес подлому Данику единодушный приговор: плюнуть и забыть как страшный сон да к тому же и порадоваться, что предатель еще до свадьбы успел обнажить свою гнусную сущность.

– Сучность, – поправила Марта.

А вот относительно ребенка мнения разделились. Марта сочла абсурдной саму мысль о возможности его существования. Мать хранила растерянное молчание. А Егорыч просил подарить жизнь безвинному существу, обещая всемерную помощь и поддержку.

Последнее слово оставалось за Соней.

– Буду делать аборт, – сказала она. – Хочу, чтобы никто и ничто не напоминало мне об этом человеке.

Мать всплакнула, Егорыч осуждающе покачал головой, а Марта села на телефон. И уже на следующее утро Соня оказалась в огромной и душной больничной палате с наглухо закупоренными окнами, где, кроме нее, парились в ожидании экзекуции еще семеро женщин.

Больница, по сути, та же коммуналка, доведенная до абсурда, и личное пространство, ограниченное здесь тумбочкой и кроватью, не спасает от чужих голосов, взглядов и действий. Соня лежала с открытыми глазами и под болтовню соседок думала свою горькую думу.

Никогда еще она не чувствовала себя так плохо, даже после смерти отца. И проклятый токсикоз словно материализовывал душевные муки, и раскалывалась голова, и невозможно было поверить, что когда-нибудь снова вернутся прежние радость и легкость жизни.

А если так, то зачем тогда вообще жить? Очищать страданием душу? Но ведь предстоящий тяжкий грех уже не замолишь…

Уснуть бы и не проснуться. Обойтись без мук и запоздалых бессмысленных сожалений, без этой последней ослепительной вспышки животного ужаса перед неизбежным концом, вечным мраком небытия. Вот завтра и уснуть – не выйти из наркоза, и все дела. Тогда они оба поймут, что наделали, но будет поздно. Значит, только это ей теперь и осталось – дожить до завтра, день простоять да ночь продержаться.

На следующее утро Соню первой пригласили в операционную. Она казалась абсолютно спокойной, но зубы выбивали противную мелкую дробь. Толстая тетка-анестезиолог кольнула ее в вену и басом велела считать до двадцати. Соня послушно начала считать, но быстро сбилась и – о ужас! – забыла порядок цифр. Она уже хотела признаться в этом, но тетка-анестезиолог, видимо, сильно рассердившись, принялась трясти ее за плечо и даже похлопывать по щекам.

– Ну, давай, давай просыпайся! – словно через толстый слой ваты слышала Соня ее грубый голос. – Вот девки пошли! Пьют, курят – одну не усыпишь, другую не разбудишь… Очнулась? Перелезай на каталку.

– Но вы же мне ничего еще не сделали! – заплакала Соня. – Вы сделайте сначала!

– Другим разом, – пообещала тетка-анестезиолог.

– Но почему, почему?! – убивалась Соня, пока санитарка длинным пустым коридором везла ее в палату.

Придерживая между ног окровавленную пеленку, она перебралась на кровать, получила на живот резиновый пузырь со льдом и залилась горючими слезами.

– Ты чего? – склонилась над ней соседка по палате. – Чего ревешь? Больно?

– Мне не стали делать! – рыдала Соня. – И ничего, ничего не объяснили! Увезли и все-о-о…

– Да как же не стали, когда ты вся в крови? Это на тебя наркоз так действует – одни плачут, другие матом ругаются, а кто болтает – не остановишь. Спи давай.

– Так вы считаете?.. – всхлипнула Соня, поправила пузырь со льдом и провалилась в глубокий сон.

Проснулась она оттого, что рядом, на тумбочке, восхитительно пахло яйцо, оставшееся от нетронутого ею завтрака, – вареное вкрутую яйцо с треснувшей бежевой скорлупкой, через которую виднелся влажный тугой белок. А Соня, надо сказать, раньше, до токсикоза, любила это чудо природы во всех видах – скворчащую яичницу-глазунью с кусочками поджаренной любительской колбасы или бекона, яйца всмятку или в мешочек, а к ним хрустящие ломтики белой булки с маслом, румяный омлет (не толстый, рыхлый, бледный и дрожащий, а пышный, замешанный с тертым сыром и замоченным в молоке хлебным мякишем).

Но и в крутых яйцах тоже ведь была своя прелесть. Ах, какая была прелесть в крутых яйцах!

Соня зажмурилась и даже тихонько замычала от удовольствия, в два приема расправляясь с лакомым кусочком.

Ну почему, почему она отказалась от еды – целой сумки! – приготовленной матерью в больницу?! Правда, еще сегодня утром она не то что есть, думать не могла ни о чем подобном. При одном только упоминании того же яйца дунула бы в туалет обниматься с унитазом. А теперь вот готова сосать собственную лапу, только что это самое яйцо державшую. Соня понюхала пальцы и вздохнула. Интересно, когда здесь кормят, а главное, чем…

Горестные размышления прервала соседка по палате.

– Слава Богу, ожила, – засмеялась она. – А то лежала, как мумия египетская. На-ка вот, подкрепись. – И протянула пакет с упоительно пахнущими жареными пирожками.

– А с чем они? – оживилась алкающая Соня и, не дожидаясь ответа, впилась зубами в румяное маслянистое чудо. – С капустой! – удовлетворенно констатировала она. – Мои любимые! Никогда не ела ничего вкуснее.

– Ну, тебе сейчас нетрудно угодить. Ничего, завтра выпишут, отъешься. А я тут вторую неделю маюсь, – доверительно поделилась соседка. – Чего только не наслушалась. Книгу написать можно. Ведь в больнице, как в вагоне, заняться особенно нечем. Только лясы и точить. А душу облегчить каждому охота. Тем более никто тебя потом носом не ткнет в твои откровения. Ступил за ворота – словно с поезда сошел. Ищи-свищи ветра в поле.

Я вот раньше журнал выписывала, «Иностранную литературу», давно, еще в бескнижные времена. И прочитала там роман. Ни названия не помню, ни писателя, вроде какой-то латиноамериканец. А речь шла о том, что рухнул мост и погибли четыре человека, которые в тот момент на этом мосту находились. И автор задается вопросом: если в нашей жизни все заранее предопределено, значит, не случайно именно эти четверо оказались в ту минуту на роковом мосту и погибли? Ведь счет-то шел на минуты! Чуть раньше – проскочил, чуть позже – и не успел бы сделать этот свой последний шаг. Правда, интересно? И страшно. Я часто об этом думаю. Об этих вот секундах, роковых случайностях, которые по большому счету и правят бал нашей жизни. Значит, и мы не напрасно собрались здесь все вместе, в одной палате. В одно время и с единой целью. Если в жизни-то все заранее предопределено? А? Как ты считаешь?