Пустыня - Василина Орлова

Не разрывало. Один из парадоксов важного города, искренне любимого всеми нами, одного из вечных, в том состоит, что он безразмерен. У него нет естественных пределов. Он не тождественен самому себе. Доказано всем ходом истории.

Но, кажется, я отвлеклась. Евгений рассказывал о впечатлении, произведенном моей первой книжкой на однокашников. Тщетно пытаясь умерить пританцовывашее внутри тщеславие, слушала его словно бы вполуха, ловила каждое слово. И вдруг застигла себя на мысли, он, стоящий передо мной — почему так близко? Отступлю на полшага — персонаж, прототип, можно так выразиться, бывший всего лишь одним из второстепенных, как думалось, героев, присутствовал, убедительно и незаметно, не только в той моей жизни, но и в последующей, которая протекала до теперешнего вечера, казалось бы, совершенно не озабоченная фактом существования на планете такого человека.

— Геннадий Данилович водил меня на могилу Асмуса. Можно сказать, почти символическое событие. Для меня, во всяком случае. Я ни в коем разе не претендую на статус преемника асмусовской традиции в истории философии… Нет, конечно же. Не тот масштаб.

Я беспокойно шевельнулась, предпринимая, должно быть, не слишком убедительную попытку возразить. Но, как и тогда, давно, Евгений небрежно отстранил ещё непрозвучавшую реплику.

— И, однако, Геннадий Данилович в своё время учился у Асмуса…

Геннадий Данилович! Разве человек с таким именем может быть обыкновенным? Философ-поэма, поэт-песня. Не одна розовощёкая второкурсница сходила с ума по статному преподавателю, да и о нём самом ходила ароматная слава. Теперь он заметно высох — поджарость перешла в сухость, ведь внутренний огонь не угасал. Приобрел облик почти пергаметный, словно запечатлел в себе те скрижали, многоуровневые иероглифы и причудливые сакральные письмена всех религий, будто сам и стал манускриптом, свитком, библией, торой, талмудом, самшитовыми самхитами, упанишадами, в которых разноязыкий всевышний чертит свои тайные знаки. Сухуф, воплощенный в человеческом теле.

— Ты знаешь, Геннадий Данилович сейчас очень отстранен от всех своих студентов. А вот о тебе помнит. Он всегда восхищался твоим складом ума, и до сих пор нет-нет да и приведет на память тот доклад по Плотину…

— Передавай же ему поклон, — сказала я и впрямь чуть поклонилась, такова была мера моего опьянения.

В тот вечер, как назло, не выпили ни капли, не на что было списать сладкий и томительный бред.

Но для волнения и мучения хватает: начала прерывистого тумана над рекой, рваного, разобранного облаками заката, чарующих плесков воды, свиста птиц-полуночниц, да памяти разом о всех тех годах — и всех тех вещах, что связаны с Университетом на Воробьевых горах, бывших Ленинскими ещё в ту пору, когда мы туда поступали.

Ты был.

Слушаю с затаённой яростью в душе то выспренно-высокопарное, что лепит мне Женя. Кажется, он считает, мне по-прежнему семнадцать.

— А Миху ты тогда крепко приложила.

— Да что ты?

— Да, он обижен. Сейчас, кстати, изменился. Да и ты тоже.

— Надо же. Неужели?

— Правда. Повзрослела, мне кажется. Похорошела…

Речь, словно радио, бормочущее фоном. Совершенно невозможна обратная коммуникация, как я бы сказала в другом случае. Не прерываю Женю — только лишь потому, что боюсь обидеть. Но как можно быть таким увлечённым собой, даже не видеть: мне не интересно. То есть, интересно, но совершенно не это. Совершенно не то он говорит… А лучше бы просто тихо сплыл куда-то, оставил меня одну. И я бы ждала его появления, как ждут лишь молодые женщины появления молодого мужчины — и уже не важно было бы, кто, именно Евгений, или вовсе не он?

Тихая июньская ночь. Край небослона до сей поры розов и жёлт. Стояла бы спиной, подрагивая ситцевыми плечами, ходили, волнуясь, лопатки, и я переступала с одной точёной ноги в голубой туфельке на другую точёную ногу в голубой туфельке. Ждала бы.

А так — серая с острыми носками обувь, и вместо платья светлые брюки и «камис», косая длинная, чуть не до колен, рубашка. «Так и пойдёшь в ночнушке?» — спросила утром бабушка. «Самая мода,» — ответила я. «У денег глаз нету, — рассердилась она. — Что дурно, то потешно…»

Ждать некого, Евгений — здесь. Лишь плеск воды, и шелест листьев, и насекомый стрекот, ну, и, конечно, закат — розные цитаты стихотворения, которое могло быть прочитано всё, целиком. Но нет.

Надо же, название. Тёплая балка. Только в Ялте может быть улица с таким названием. Интересно, откуда произошло? Хотя, интерес нестойкий. Вряд ли ради прояснения вопроса я бы хоть на минуту зашла в краеведческий. Но у соседки можно спросить. Кстати, я жду её. Сулили, предупредят.

Наверно, надо пояснить — квартира, где я намерена пожить недельки две, избавиться от роя признаков, выместить их из собственного сознания на виртуальную бумагу, принадлежит маминой знакомой. Я бы хотела соврать, предложили пожить тут в знак признания моего ярчайшего литературного дара, но, к сожаленью, не так. Дело в мамином таланте к общению. И в добросердечии гостеприимных хозяев, конечно. Которые в основном проводят время в Москве. В Ялте у них две квартиры. Но мне, само собой, хватит и одной для моих надобностей.

По дороге приметила чудовищно безграмотную надпись синим мелом на белой стене: «Ишю мальчика». Номер и имя. Усмехнулась и проследовала дальше. Раньше мазали дёгтем ворота — нынче справляются с возмутившими общественное мнение новыми методами. Телефонные номера, во всяком случае, в Ялте шестизначные. Уже информация. Хотя зачем мне она.

Смотрю с площадки в окно. Стадион, и по кругу размеренно бегут две девушки в спортивных костюмах, в синем, и в красном. Надо же, в Ялте люди. Мало того — занимаются спортом. Неуловимая странность есть во всём этом.

Соседка приходит с прогулки с маленькой кошечкой, которую зовут Нюра и которая бойко лает, почему я понимаю, что она собачка. Но всё равно похоже. Длинношерстный игрушечный зверь с типично кошачьими ушами. И на ушах кисточки. Точно, я знаю, кто это.

Рысь.

Соседка вручает ключ и показывает квартиру. Убедительно. Паркет, дорогая деревянная, а не из стружек, мебель во всех комнатах. Кухонька небольшая, но сразу решаю, писать стану здесь. Остальные комнаты навевают несуществующие воспоминания, вероятно, заёмные у тех, кто здесь жил. Три лоджии, одна другой больше, и та, что в кухне, выходит на горы и на стадион, а две другие на город, где сейчас, уже в темноте, светятся огни, совсем как в Москве, а днём виден маленький кусочек моря в ложбинке ландшафта.

— Раньше отсюда открывалась Ай-Петри, но построили вот дом, и он загородил…

Я хочу поскорее разобрать свои немногочисленные вещи и нанести визит морю. Я его ещё не видела в нынешнем году, если не считать встречу мельком, когда затопило обзор лобового окна автомобиля.