Полуночный лихач - Елена Арсеньева

Запах газа уже чувствовался. Хорошо бы никогоне оказалось на улице, а то будет очень смешно, если он тут задержится – и…Сколько минеров взлетало на собственных минах! Не хотелось бы, нет. А впрочем,еще рано, не меньше часа должно пройти.

Пусто, отлично. Вообще эта деревня просто-такисоздана для совершения заказных убийств! Нет, вон кто-то идет, качается,вздыхая на ходу. И это не бычок, как можно было подумать, – тот же самыйалик! То есть рябиновку уже употребил – прижимает к груди, как любимого человека,«Кагор». Правильно, братан, выпей церковного на помин!

Теперь хотелось одного: убраться отсюда какможно скорее. Шатун торопливо переоделся и погнал машину на полной скорости.

Десять километров от деревни до шоссепоказались необычайно длинными. Быстро темнело. Встречных машин не было – этоглухая дорога, поэтому Шатун врубил дальний свет.

Новенькая «Лада» стояла у обочины. Восвещенном салоне на заднем сиденье клевала носом девочка, около открытогокапота, зябко обхватив себя за плечи, стояла высокая женщина; еще однасклонялась над мотором, оттопырив аккуратненький задок.

Он издевательски посигналил и промчался мимона всех парах. Вот будет хохма, если его остановят и попросят помочь…

Облегченно вздохнул, выбравшись на опустевшеешоссе. Его в принципе раздражали бабы за рулем. Гонят, вылупив глаза, думают,что им все должны дорогу уступать, а если поломка, тут же выстроится очередьавтоджентльменов. Но ведь и при пешем передвижении не всякий мужчина уступитдаме путь, не всякий тяжелую сумку поднесет, что же говорить о дороге, котораяуравнивает всех: мужчин и женщин, асов и «чайников», а иногда даже – живых имертвых…

Ну, вот и шоссе. Теперь уже скоро всекончится. Шатун перевел дыхание и только теперь понял, как устал.

* * *

Они дружили с детского сада. И в первый класспошли, держась за ручки. В школе вообще были неразлучны; потом, когда Иннапоступила на юрфак, а Нина в педагогический, виделись, конечно, реже – у каждойпоявились какие-то новые дружбы, но все равно: Нине никто не смог заменитьИнку! Хоть не каждый день, но несколько раз в неделю они встречалисьобязательно.

Правда, однажды им пришлось расстаться, покабедная Инка играла в эту свою несчастную великую любовь… Дорого далась ейпопытка подчинить себе мужчину! Инна ведь была рождена повелевать людьми. ИлиНине просто так казалось, потому что Инна всегда повелевала ею?

Сколько Нина помнила, подруга делала с ней чтохотела. Мама даже злилась: «Неужели ты не видишь, что Инка лепит из тебя своеподобие? Ты совершенно потеряла с ней индивидуальность!»

Нина или угрюмо отмалчивалась, или дерзила, нодумала при этом: «Невозможно потерять то, чего никогда не имела!»

Конечно, ей всегда хотелось походить на Инну –такую изящную, такую яркую, оригинальную. Инна мгновенно становилась душойлюбой компании, в которую попадала. Уже через минуту можно было подумать, чтовсех этих людей она знает с пеленок, а они все с пеленок влюблены в нее.Доходило порою до нелепостей. Если вздумывалось пошутить Нине, в ответ в лучшемслучае кто-нибудь рассеянно улыбался, а остальные просто не слышали еенеуверенного голоса. Но когда эту же самую шутку через минуту повторяла Инна,вокруг воцарялась полная тишина, которая тотчас взрывалась буйным хохотом. Ккаждому ее слову прислушивались, каждой остроте смеялись, каждую выходкуподдерживали. Парни из кожи вон лезли, силясь привлечь ее внимание, девчонкиоткровенно завидовали, но тоже ничего не могли с собой поделать: подпадали подвласть Инниного очарования.

Многие хотели бы занять при ней местоближайшей подружки, потеснив Нину, надеясь, что отблеск Инниного очарованияпадет и на них. Ох, как переживала тогда Нина! Ревновала до отчаяния, до слез!Но все эти «задушевности» у Инны были ненадолго. Новые привязанности оченьбыстро иссякали, и тогда в квартире Крашенинниковых вдруг раздавался звонок.

– Здрасьте, Надежда Иванна (или:«Здрасьте, Степан Степаныч!» – если трубку брал отец)! – резонировал навсю комнату певучий Инкин голосок. – А Нинок дома? Можно ее?

– Сейчас, – сухо отвечали родители икомментировали, передавая Нине трубку: – Возвращение блудной подруги! Сейчасначнешь закалывать жирного тельца или немного погодя? Да есть у тебя гордость,в конце концов?!

Гордость у Нины, наверное, была… Только вмалом количестве. Ровно в таком, чтобы буркнуть: «А, это ты. Привет!» Вслед заэтим гордости приходилось заткнуться, впрочем, самой Нине тоже, потому что Инкаобрушивала на нее бурный поток информации о том, где была все это время, чтоделала, какие все эти девчонки «и-ди-от-ки, ну просто клиника, я умирала стоски, ей-богу!». Потом следовало приглашение «прошвырнуться по Свердловке»(позднее, после переименования улиц, «прошвырнуться по Покровке»), или съездитьна Щелковский хутор на пляж, или смотаться на дискотеку, или просто причалить вгости… И уже через минуту, стыдливо пряча глаза, Нина бормотала: «Ма, я вдевять буду дома, ну в десять, край!» – и хлопала дверью, отрезая возмущенныемамины речи и тяжелое, недовольное молчание отца.

«Как же они не понимают, Инка ведь всегда всеравно звонит мне, она ко мне возвращается, значит, только я ей нужна! Ведь насдаже зовут практически одинаково!» – твердила она про себя, сломя голову несяськ месту встречи, отгоняя ехидную реплику одной из отставных Инниных подружек,которая куснула ее за самое больное: «Нашей яркой Инночке очень к лицу чужаябесцветность! А мне совершенно не хочется всю жизнь быть чьим-то фоном».

Нина сознавала, что была именно таким фоном, аподелать с собой ничего не могла. Инна превосходила ее во всем: как бы и ничегоне изучая, была практически отличницей в школе, потом играючи сдавала сессии иесли не шла на красный диплом, то лишь потому, что сама не хотела. А Нинатянулась в твердых середняках. И если писала, к примеру, совершенно без ошибок,что было фантастикой на их расхлябанном худграфе, то старалась скрывать этусвою способность от остальных – чтоб не завидовали… Она не любила, когда ейзавидуют, она ненавидела чужое унижение – неизбежное следствие зависти. А ещене переносила жалости к себе.

Только Инке дозволялось говорить спокровительственными нотками: «Нинок, бедный, что же ты сделала со своимиволосами, ну неужели ты не видишь, дурочка, что тебе совершенно нельзя такстричься? Ты же все-таки какая-никакая, а художница!» Почему-то от Инки онаготова была снести все!

И так длилось до тех пор, пока однажды послеочередного Инниного исчезновения, стоившего Нине и слез, и бессонных ночей, иугрюмой раздражительности по отношению ко всему миру, вдруг не раздался тоттелефонный звонок:

– Здрасьте, Надежда Иванна! А Нинок дома?