Там, где любовь - Мэри Смит

— А насчет этого Сюзи ничего не писала. Она просто упомянула, что ты шикарный.

— Правда?

— Ой, не надо. Ты что, не читал, что ли?

— Это твое письмо, как я мог его читать? Ладно, за разъяснение недоразумений!

Что тут поделаешь? Она молча чокнулась с Доном и залпом выпила золотистое вино. Музыка тихо и страстно пела о любви, золотой ток струился по жилам, и Морин таяла в море давно забытых ощущений.

Как же давно она не чувствовала себя женщиной!

А потом они болтали и пили шампанское, смеялись, даже танцевали, хоть и недолго, ну а еще потом Дон пригласил ее на обед в субботу, а она, идиотка, опять скукожилась и сказала, нет, спасибо, я очень занята, хотя никаких дел у нее не было, занятий на курсах тоже не было, и противный тоненький голосок внутри нее пел-напевал: «Ну и зря! Вспомни, когда тебя в последний раз приглашали в ресторан? То-то. Почему же ты не можешь пойти?»

Потому что она вбила себе в голову, что у Дона О'Брайена нечистые намерения. С чего она это взяла — непонятно.

Утром Морин ожидал шок. В кухню спустился элегантный молодой бизнесмен в ослепительно белой рубашке, безукоризненном сером костюме и при галстуке. Морин (ночная рубашка, халат, тапочки в виде мишек коала, аптечная резинка криво стягивает волосы в хвост) остолбенела с бутербродом в руках. Кажется, даже рот открыла.

— А… у… красивый галстук.

— Мерси, вы тоже очаровательны, леди.

— Надо полагать, сегодня ты не за стройматериалами едешь?

— Нет, сегодня нет. На сегодня у меня семейные проблемы. Немножко фамильного бизнеса.

Она кивнула, хотя понятия не имела, о чем идет речь. Потом допила кофе, поставила в раковину чашку и сказала совершенно независимым тоном:

— Пойду одеваться. Дядя Джон заждался. Сегодня у меня каталоги…

Дон подошел к ней легко и стремительно, положил на плечи руки, наклонился и нежно поцеловал ее в уголок рта.

— Не перетруждайся. Побереги себя, Морин.

Она обратилась в соляной столп. В мраморную статую. В каменное изваяние. Потом с трудом произнесла:

— Почему ты это сделал?

— Потому что мне захотелось, кроме того, я подумал, что это будет неплохо. Выше нос, леди.

Увидимся завтра.

— Завтра? Ты что, не вернешься сегодня домой?

— Прекрати так явно радоваться. Это неприлично.

— Я просто удивилась, а вовсе не…

— Пока, юная нахалка.

С этими словами Дон О'Брайен повернулся и вышел из дома. Ошеломленная Морин подошла к окну и вторично превратилась в соляной столп. У калитки стоял серебристый «кадиллак». За рулем сидел шофер в униформе, которой мог бы позавидовать даже Аугусто Пиночет.

Дон уселся на заднее сиденье машины, поздоровался с шофером, мельком глянул на себя в зеркальце. Как смешно Морин оторопела, увидев его в костюме. Еще бы! Он сам себя утром не узнал. Сколько лет он не носил костюмы? Почти четыре года. С тех самых пор, как… Нет, не сегодня. Не сейчас. Слишком много солнца. Слишком много жизни.

— Как дела, Гас?

— Отлично, сэр. Спасибо, сэр.

— А твой артрит?

— Жить можно, сэр. Старуха натирает меня пчелиным ядом, сплю, как младенец.

Старому Гасу, должно быть, уже лет сто. Во всяком случае, Дон прекрасно помнил его с тех пор, как сам был мальчишкой. Гас верой и правдой служил его отцу, переезжая из страны в страну с философским спокойствием. «Старуха» — миссис Флаерти, высокая, статная женщина, всюду следовала за мужем. Добрый старый английский дух вассальной верности, иначе не скажешь.

Потом Дон откинулся на спинку сиденья и стал думать о Морин Аттертон. О ее черных волосах, о зеленых глазах, о нежных губах… О высокой груди и тонкой талии, о точеных бедрах и сильных маленьких ножках. О том, как здорово она смотрелась бы в чем-нибудь развевающемся, бледно-лиловом и серебристом, с золотыми кольцами в ушах… О том, как он зарылся бы лицом в ее черную гриву и целовал бы, целовал ее без перерыва и отдыха, а потом любил бы ее прямо на зеленой траве, и небо было бы бездонным и синим…

Глупая маленькая Морин. Она уверена, что ее жизнь должна проходить в вечном поиске работы и денег, что она должна учиться, помогать деду, растить сына — и все это делать сама, одна, не полагаясь ни на кого.

Маленькая женщина с грустными зелеными глазами. Фея Моргана.

Но во сто крат грустнее, Морин, что я не смогу сделать тебя счастливой. Никогда и никого я не смогу уже сделать счастливым.

Потому что нет больше Вероники на земле.

Дорога была долгой, и солнце клонилось к закату, когда серебристый автомобиль подъехал наконец к большой старинной вилле. Вокруг уже давно ничто не напоминало о большом городе. Изумрудные леса, золотистые поля, синее небо и раскаленный золотой поток солнца.

В этом имении О'Брайены, дети суровых британских скал, жили очень давно, последние шестьдесят лет, не меньше. Конечно, и в Англии у них был дом, но Дон всегда считал своей родиной Аргентину. Здесь, в этом каменном доме, он провел свое детство, здесь учился ездить верхом, кататься на велосипеде, плавать, драться до первой крови, охотиться и целоваться с девушками. Здесь, на этой земле, он встретил Веронику…

Не сегодня. Не сейчас.

На пороге дома стояла мать. Высокая, стройная, улыбающаяся женщина, истинная англичанка.

— С приездом, сынок. Как твои приготовления?

— Отлично, мама, спасибо. Все идет хорошо. Как папа?

— Как всегда. Сидит в кабинете, курит, просматривает биржевые сводки и ругается. Умоешься с дороги, или сразу к нему?

— Сразу к нему. Я ведь не верхом приехал.

— С тебя станется, ранчеро! Иди, он заждался.

Отец и впрямь сидел в кабинете, курил сигару, попивал виски и ругался вполголоса, читая газету. При виде Дона он поднялся и широко улыбнулся.

— Наконец-то! Блудный сын на пороге родительского дома. Рад тебя видеть, сын.

— А я рад видеть тебя, папа.

Они обнялись, поцеловались и вскоре уже сидели в удобных креслах у раскрытого окна, пили виски и беседовали. Отец живо интересовался всеми делами Дона, вставлял свои замечания, и Дон не уставал про себя восхищаться деловой хваткой и человеческой мудростью Кристофера О'Брайена.

— Сынок, я вот что хотел спросить… Ты приехал надолго, так, может быть, присоединишься к нам? Дом твой, ты это знаешь…

— Нет, па. Полагаю, ты сам понимаешь, что задаешь риторический вопрос.

— Понимаю, и меня это раздражает. Ладно, дело твое. В любом случае тебе всегда здесь рады.

В дверь заглянула мама.