Собака Раппопорта. Больничный детектив - Алексей К. Смирнов

Мозель безмолвно потрясал кулаками и багровел, стоя над несчастным.

— Он же помрет сейчас! — кричал Мозель. — И вы будете отвечать! И я буду! Но меньше вас! А вы будете иметь бледный вид!

Хомский, так и ковылявший мимо с тяжелым чайником, полным компота, задержался посмотреть.

Александр Павлович растерянно перебирал бумаги, никак не в силах сообразить, как это так вышло, что клиент ускользнул от его внимания. В руки ему попался уже знакомый рентгеновский снимок.

— Вот! — воскликнул Прятов. — Кто-то же им занимался! Вот его снимок!

Мозель подскочил, выхватил скользкий лист.

— Очень удачно, — молвил он неожиданно. — Молодцом, Александр Павлович. Череп-то целый! На снимке! Это очень хорошо, что его успели сфоткать…

Привлеченный криками, к Хомскому присоединился распаренный после ванны Кумаронов.

— Грузите его, — командовал Мозель. — Снимок есть, историю сейчас оформим. Мы не при чем. Череп целехонек. А что там дальше стало, мы не знаем. Никто не посмеет вякнуть, будто мы прозевали травму. Везите его в реанимацию!

Реанимация, с которой связались по телефону, привычным образом заартачилась. Явился реаниматолог, сильно раздраженный тем, что его уже во второй раз гоняют в приемник.

— Какая реанимация, — буркнул он, тыча пальцем в неподвижное тело. — Не гневили бы Бога, да?

Сестры приемного покоя злобно рассмеялись, показывая, что выхода у реаниматолога нет. Тот обреченно проводил каталку взглядом. Расколотый череп уже везли в его суетливое королевство.

— Да, дела, — покачал головой Хомский и многозначительно посмотрел на Кумаронова. Оба так увлеклись, что полностью вошли в приемник и присоединились к толпе.

— Что вы тут делаете? — напустился на них Прятов.

Те дружно попятились, не меняя почтительно-насмешливого выражения лиц.

"Спелись", — с неудовольствием подумал Александр Павлович.

В дверь ординаторской постучали.

Александр Павлович только что вернулся и засел писать очередное представление на инвалидность. Недавний обед постукивал в печень тяжелым копытом.

Вошел Кумаронов. Спортивный костюм замаячил кричащим пятном, от которого у Прятова заболела голова. Кумаронов излучал хищную самоуверенность.

— Виноват, — изрек Кумаронов подчеркнуто вежливо. — Как зовут вашего главного врача?

"А то ты не знаешь", — подумал Александр Павлович, и сразу понял, что ненужный вопрос — предлог.

— Дмитрий Дмитриевич Николаев, — нахмурился Прятов и выжидающе посмотрел на спортивное пятно, моргая по-кроличьи.

— Мы будем писать на вас жалобу, — зловеще улыбнулся Кумаронов и изогнул бровь, глядя на доктора искоса, с вызовом на бурную реакцию.

Тот покраснел и отложил ручку.

— Пишите, — Александр Павлович не без труда вернул себе самообладание. — И на что же вы жалуетесь?

— На беспочвенные угрозы. Не имеете права выписывать. На бездушное отношение — и ваше лично, и всего персонала. За безобразие в приемном покое. Людей гробите почем зря, на пару с этим, лысым…

Прятов не сдержался:

— Мангал не дали поставить?

— Это пустяки, — хохотнул Кумаронов, втягиваясь в дверной проем. — Мангал я поставлю. На нейтральной территории. Но так, чтобы вам было видно из вашего окна.

Дверь за ним притворилась, и Александр Павлович в отчаянии уронил голову в подставленные ладони. Он действительно был еще очень молод, и на него никогда не жаловались. Он отчаянно боялся этих жалоб и рисовал себе ужасные, унизительные процедуры: выговор простой и выговор строгий. Хорошенькое начало карьеры.

Хамство и показная беспечность, которых он нахватался, служили защитной кожурой для хрупкого, отроческого "я". Пресыщенный цинизм копировался с матерых зубров от врачевания, не имея корней в глубинах души Александра Павловича. Корни, конечно, уже начинали расти, уже вытягивались: Прятову, когда он размышлял об этих корнях, вспоминались школьные опыты с проращиванием фасоли в стакане воды. Там были такие же трепетные, нежные корешки. Или это была не фасоль, а очень даже овес? При чем тут овес? При том, что овсянка, которая есть его настойка…

Прятов отнял лицо от ладоней и сжал кулаки. Не посмеют. Чтобы вся палата — да ни за что. Никто из них — ни Хомский, ни Лапин, ни остальные — не сможет поступить в больницу повторно, на реабилитацию. Даже если они выиграют дело и вообразят себя сидящими на щите. И дело не в Александре Павловиче, ибо он мал и слаб, а дело в самом Николаеве, который выговор-то объявит, но жалобщиков запомнит и занесет в черный список. Нет, это блеф. Палата не подпишет. Жаловаться будет — если будет — один Кумаронов. Ему-то что! Откосит свое — и привет. Отлежит и нажалуется прямо перед выпиской.

Очень плохо, что он упомянул приемный покой — ситуация нестандартная, деликатная. Надо предупредить Мозеля. Впрочем — почему же Мозеля? Тому ничего не сделают, а виноватым назначат Прятова. Ведь это он сегодня дежурит — значит, он и виноват в том, что седьмого клиента позабыли в пустом кабинете, и уронили, и сочинили некрасивый трюк со снимком. Забыли приемные сестры, это понятно и ежику, но сестры ни за что не отвечают — только доктора. Сестра сослепу может вручить доктору нашатырный спирт вместо новокаина, как это было совсем недавно на гинекологии, во время аборта, и ей ничего сделали, потому что она дура согласно тарифной сетке. А доктору сделали, доктор должен был прочитать сначала, что там такое написано на банке. И ни в коем случае не доверять сестре…

Но и Мозеля не забудут. Профильные больные — значит, все, что с ними случается, имеет непосредственное касательство к специалисту.

Прятов снял трубку.

— Иосиф Гершевич на операции, — ответили недружелюбно.

Склеивает остатки черепа, сообразил Прятов. Ладно, потом. Что же делать? Мысли метались в панике. Рука вновь потянулась к трубке: надо предупредить Николаева. О чем? Зачем? Что это даст? Николаев пошлет его к черту и скажет, что он сам виноват и сам будет отвечать. Возможно, что и ничего не скажет. В первый раз, что ли? Наверняка нет. И как-то выпутывались…

"Сегодня снова нажрутся", — без всякой связи подумал Прятов о Кумаронове и его соседях.

И в голове у него поплыли утренние мысли; их содержание теперь виделось донельзя настоятельным, требующим решительных мер. Мечты и грезы преобразовались в осознание суровой необходимости.

"Профилактика, — прилетело индифферентное слово. — Профилактика катастроф. Отечественная медицина ориентируется на профилактику. Нас так учили. Главное — предотвратить беду…"

Александр Павлович вдруг сильно разволновался, бросил писанину, возбужденно заходил по ординаторской. Его очень радовало отсутствие других докторов, никто не видел его горячки. Мысли перестали путаться и выстроились в некоторое подобие цепи. Но тут из коридора донесся топот и сдержанный шум голосов. Прятов выглянул и увидел профессора Рауш-Дедушкина, который только что вышел из палаты Кумаронова в сопровождении стаи студентов… нет, интернов, уж больно они были аккуратные и серьезные.