Собака Раппопорта. Больничный детектив - Алексей К. Смирнов

Он вернулся к Лене. Общение прервали, но Миша уже все успел и не очень расстроился. Он даже был благодарен Александру Павловичу, который минут через десять заглянул в сестринскую — Миша мог списать на его визит свою неудачную вторую попытку.

— Меня не искали? — осведомился Прятов.

— Охранник приходил, — доложил Миша. — Казак. Сказал, что его вызвали к нам, утихомирить буйных.

— Кто? — поразился тот. — Почему же сразу его? Всегда вызывают дежурного доктора, а я и есть дежурный доктор!

— Мы и не вызывали, — пожали плечами Миша и Лена. — Мы же знаем. Если что, мы бы сразу сказали вам. А где вы были? Мы вас везде искали.

— Бродил и высматривал, кому я вдруг понадобился. Меня, оказывается, никто не вызывал в приемное. С кем был разговор?

— Не разобрал я, — ответил Миша так, как будто Александр Павлович в чем-то провинился. — Какой-то чужой голос, приглушенный. Даже не скажешь, мужской или женский.

— Бардак, — констатировал Прятов. — Обычное хулиганство. Наверняка малолетки с педиатрии балуют. Клиенты на месте? Буйства не было? — спросил он уже с порога, собираясь уйти.

— Все на месте. Дрыхнут. Никто не хулиганил.

— Хорошо, — Александр Павлович вышел, и Миша с Леной через секунду услышали его возню в ординаторской: поправлял матрац, разувался, побулькивал электрическим чайником. Вздыхал, кряхтел, долго укладывался.

Потом забылся сном.

Ему приснилась самая настоящая производственная повесть — медицинская, уже готовая к печати. В ней было приблизительно двадцать пять эпизодов, но поутру Александр Павлович припомнил всего-навсего два. Во сне он не был доктором, его только попросили сделаться им на сутки. И он шлялся по городу с малопонятными поручениями.

Во-первых, по главной улице были разбросаны ступни и кисти, которые отрезал и аккуратно складывал квадратиками новоявленный потрошитель-великан, ибо отчлененные фрагменты тоже были не маленькие. С этим надо было что-то решать.

Во-вторых, к Александру Павловичу явилась на консультацию женщина лет пятидесяти, сиамский близнец, хотя все у нее было одно, в единственном экземпляре. Однако стоило ему заорать на эту женщину, как все удвоилось: и рыло, и его выражение. Она вручила Прятову слепочек, макет этого своего рыла, размером с яйцо, и Прятов зачем-то откусил от него, оно было булочкой.

Утро в больнице начинается с грохота ведер, лающих отрывистых переговоров и каких-то тяжелых ударов: швыряют некие тюки. Иной раз промчится, дребезжа, что-то невидимое и страшное на колесиках; залязгает лифт, донесется ядовитое карканье пополам с прокуренным кашлем. И непременно, обязательно запоют трубы, как будто им тоже пора приниматься за дело, вырабатывать себе коэффициент трудового участия, а также совместительство, заместительство, сверхурочные и еще консультирование на четверть ставочки.

В самом отделении все еще спят по мере способности и возможности, и звуки разносятся эхом по пустынным коридорам. Изредка прошелестит пациент, шаркающий тапочками по направлению к туалету. Заработает телевизор в сестринской; где-то сольют воду, за окном прогромыхает мусоровоз.

Александр Павлович, более ни разу не потревоженный, лежал, провалившись в тяжелый, щелоком разъедающий душу сон. Он с трудом помещался на кушетке, где обычно смотрели больных; края матраца свешивались, подушка покоилась на неудобном, высоко приподнятом изголовье. Ноги не помещались и торчали озябшими прутиками. Было узко и неудобно; ложась спать, Прятов знал, что к утру у него все будет болеть и ныть.

Глухо шлепались бельевые узлы. Некоторые больничные помещения специально выделены для отправления функций, до которых обывательское мышление никогда не додумается. Бессмысленно, конечно, перечислять их все: плазмаферез, допплерография, и так далее. Это непонятно. Психотерапевтический зал для общения с космическим сознанием — тоже диковина, хотя и не такая редкая. Но здесь иное, здесь — конурка с табличкой: "Узельная". И делают там вовсе не УЗИ, и даже не приборы для УЗИ. Там делают что-то такое, в чем Александр Павлович никак не мог разобраться. Там хранились Узлы. Бельевые и не только, и среди них — что особенно жутко — периодически кипела какая-то работа. Бывало, что Прятов спрашивал по какой-нибудь надобности: а где же у нас, допустим, Августа Гордеевна? На это ему не однажды значительно отвечали: она в Узельной!

Он шел в Узельную и видел — правда: вот же она, не соврали, распаренная вся от трудов, кубышечной формы и роста; сама, как узел. Глаза горят, запыхалась, а вокруг — узлы, узлы. Чем занималась? Сортировала? По какому принципу?

Считала?

Пинала?

Шшшупала?

Смотрела на свет?

Вязала на память?

Смотрела на свет, убеждал себя Прятов. Поэтому итогом бывала ее полная осведомленность в дневных и ночных делах, плюс домысливалось кое-что от себя.

И вязала на память, каждый день. Бельевые узлы. Идет себе — и вдруг улыбнется.

…Но этим злополучным утром неожиданно загремело чье-то ведро, и привычные звуки сменились сперва недоверчивым оханьем, а после — истошным визгом. Прятов мгновенно проснулся и какое-то время опасался вылезти из-под одеяла. Он хотел пойти посмотреть, в чем дело, но оказался будто прикованным к своему убогому ложу.

Хлопнула дверь в сестринской, послышались неторопливые и тяжелые мишины шаги. Не прошло и минуты, как в ординаторскую отчаянно заколотили.

— Александр Павлович! Александр Павлович! — завывала Лена. — Откройте, откройте!

Понимая, что стряслось-таки непоправимое, Прятов вскочил, набросил халат, застегиваться не стал.

Глаза у Лены выкатились из орбит, рука была прижата к истерзанной за ночь груди.

— В туалете… идите скорее, там в туалете…

Поджав губы, Прятов быстро пошел по коридору. Лена осталась стоять и привалилась к стене. Но ненадолго: она довольно быстро отклеилась от этой стены и побежала следом, подобно любопытной, агрессивной и трусоватой кошке, с которой не доиграли, ушли, и надо догнать игрушку.

Возле туалета стояли: бабушка Августа, сестра-хозяйка и Миша. На полу вытянулась позабытая швабра. Все трое потрясенно взирали на ноги, протянувшиеся из ближайшей к двери кабинки. Остальное скрывала фанерная перегородка.

Александр Павлович подошел на цыпочках. Кумаронов сидел на стульчаке. Он чудом удерживался, ибо сполз. Подбородок был прижат к груди, но рот оставался чуть приоткрытым; руки плетями висели по бокам. Все лицо Кумаронова было залито кровью, натекшей из чудовищной раны на темени. Рядом валялась винная бутылка темно-зеленого стекла. Прятов немедленно вспомнил важное правило: при ударе по голове бьется что-то одно — либо череп, либо бутылка. Так что в кино показывают сущие небылицы, когда лупят бутылкой по голове, та разбивается в дребезги, а персонаж отправляется на тот свет. Спортивный костюм Кумаронова был замаран кровью; к тому же тот успел обмочиться перед смертью, и на штанах темнело большое пятно.