Дело Каллас - Ален Жермен

Эта цель придавала ей невероятную силу. Ни одна подружка, ни один товарищ не заставили ее свернуть с выбранного пути. У нее была одна-единственная помеха: лишние килограммы, неумолимо набиравшиеся даже при жесточайшем ограничении в питании. Для борьбы с ними она ушла из своей семьи и сменила имя по достижении совершеннолетия.

Ей как раз исполнилось восемнадцать, когда она встретилась с Сарой. В той было все, что она ненавидела, все, чего не было у нее самой: она была красива, богата, ухожена, у нее не было отбоя от поклонников, чувствовалось, что ей доставляют удовольствие ее тело, движения, слова… Ко всему прочему, она могла поглотить невероятное количество еды и не прибавить в весе ни грамма. У Сары же сразу вызвали неприязнь самомнение Лины, ее вид обиженного ребенка, скрытность, не идущая ей полнота и особенно длинные кисти ее рук.

Впрочем, она не очень-то церемонилась, и не раз некрасивой однокашнице приходилось слышать ее нелестные замечания в свой адрес; это было тем более обидно, что Сара быстро догадалась об огромном вокальном потенциале этой уродины. Три недели стажировки оказались жестоким испытанием для бедной греческой эмигрантки с ярко выраженным итальянским акцентом.

С тех пор обе женщины никогда не встречались. Саре фон Штадт-Фюрстемберг и невдомек было, что нынешняя Эрма Саллак была той самой ужасной Линой, с которой она когда-то познакомилась в Швейцарии. Так что у второй было неоспоримое преимущество перед первой.

Тем не менее, когда начались репетиции «Троянцев», обе попытались сбить всех с толку, прикидываясь подругами. Но Эрма была злопамятна. День ото дня атмосфера все более раскалялась: возникла напряженность, маскируемая лицемерными улыбками. Пока еще не происходило прямых столкновений, поскольку певицы участвовали в разных сценах. Но каждая со злорадством наблюдала за работой другой, расточая медоточивые комплименты, приправленные ядом. И чем больше разгоралась взаимная ненависть, тем более комплименты изобиловали вызывающими подозрение похвалами, нежными словами и слащавой лестью. Ничто не могло погасить этот пожар. И сегодня вечером они достигли точки невозвращения.

Обо всем этом размышляла Эрма, придя в свою уборную. Надо же, какую оплошность она допустила! Помогла врагу добиться триумфа! Очень глупо. Она сорвала свое раздражение на костюмерше, обвинив ее в том, что та плохо зашила ее драпе, потом – на парикмахерше, придравшись к тому, что царская диадема криво сидит на парике.

– Надо быть повнимательнее! Здесь театр, а не кабак!

Бедные женщины терпели: ничего не поделаешь – премьера. В этот вечер солисты всегда нервничают, и не стоит принимать близко к сердцу их придирки. Наоборот, не надо им перечить, их следует успокаивать. Но только гримерше удалось успокоить певицу.

– Хотите, я буду рядом с вами за кулисами?

– Конечно, спасибо.

Не позволить себе отвлекаться на эти досадные помехи. Идти до конца в своих честолюбивых устремлениях. Быть сильной. Нервы были напряжены, задрожали руки. Пересохло горло. Надо бы оживить его: она несколько раз глубоко вдохнула и выдохнула, несколько раз опробовала голос. Постепенно к ней вернулось самообладание, тело стало послушным, восстановилась мягкая бархатистость гортани.

– Взгляните, как вы красивы.

В зеркале отразилась богиня в одеянии, украшенном драгоценными камнями. Черные узорчатые вуали, шлейфом тянувшиеся за платьем, удлиняли фигуру трагедийной актрисы. Сейчас она стала той, которая всегда была для нее недосягаемым идеалом: она стала Марией Каллас.

Как по мановению волшебной палочки, исчезли все тревоги.

– Скажи, Мария, ты будешь со мной сегодня вечером, не так ли? Ты будешь там? Никто об этом не узнает. Это наш секрет.

– Вы что-то спросили, мадемуазель?

– Нет, я просто вживаюсь в роль.

– Вы великолепны.

– Гм-м, может быть… Но самое трудное впереди. Еще предстоит выход на сцену.

– Можете не волноваться, я была на ваших последних репетициях… Вы изучили партитуру и вжились в образ как никто.

– Правда, никто?

– Истинная правда.

Голос из громкоговорителя призывал артистов из гримерных на сцену.

– Пожалуйста, все на сцену… Последний звонок перед третьим актом…

В центре просторного зеленого зала возвышался трон, залитый густым золотистым светом прожектора, его окружали символы земледелия, торговли, искусства. Эрма взошла на него, поправила свой костюм, закрыла глаза и превратилась в Дидону.

Занавес поднялся в тот момент, когда празднично настроенные карфагеняне начали приветствовать свою царицу:

Встречался ли день подобный

После ужасной бури?

Повсюду нежный зефир гуляет!

Наше жгучее солнце

Лучами своими

Жестокость смиряет.

Народные песни, дождь цветов, качающиеся пальмовые ветви.

Государыня, высвеченная лучом, отвечала своему народу с высоты пьедестала. Первые ноты – самые опасные. Начало должно быть безупречным. И она добилась этого, звучный и звонкий голос, хорошо округленный, а главное – волнующий, идущий из глубины души: «Голос сердца, который, единственный, до другого сердца доходит».[11]

Семь лет уже прошло

Со дня, как, злобу отвлекая

Тирана-палача

От моего высокого супруга,

Бежала вместе с вами я

Из Тира к этим африканским берегам.

С этого момента все происходило, словно в другом мире. Эта партитура органически срослась с ней. Она с наслаждением находила в ней неоклассические музыкальные цитаты из великого Глюка. Вспомнилась «Ифигения в Тавриде». Она упивалась романтизмом мелодичных переливов, современностью былых дерзаний.

Эрма была захвачена действом, ее и Марию обуревала жажда мщения. Женщина и актриса, слившись воедино, черпали свои силы в античной истории, и силы эти, не разрывая связь, влекли их к неумолимому концу третьего акта. Понятия времени на сцене уже не существовало; ход его не сознавался: лишь бы глубже погрузиться в музыку, резонирующую, детонирующую! Она сама стала оркестром, одним из его инструментов. Звуковой прибой, разбивавшийся о музыкальный ряд, взрывался, разбрасывая брызги нот.

И сделав это,

Перед благою жертвой,

Спокойствие в душе

Я обретаю.

И наконец, собрав все свои душевные силы, Дидона быстрым шагом поднялась по ступеням к костру. Дойдя до него, она неистовым жестом сорвала с Энея тогу и бросила ее в очистительный огонь. Модуляции голоса уже свидетельствовали о приближающемся самопожертвовании, подтверждаясь словами:

Несчастной любви

Зловещие знаки

Вместе с горем моим

В этом пламени сгинут.