Отцовский штурвал - Валерий Хайрюзов

Дед, крепко поцеловав меня, посадил в проходящий поезд. Я сел в вагон, помахал провожающим из окна и ранним солнечным утром уже шел с автобусной остановки к дому. И тут увидел маму, она шла на работу. На ней была белая кофточка и черный костюм. Приглядевшись, я понял: она надела костюм Вадика Иванова, который я одолжил, когда ходил сдавать экзамены в летное училище. Почему-то сразу я вспомнил Катю и наш несостоявшийся спектакль. Поглядывая на оживленное лицо мамы, я про себя решил, что когда стану летчиком, то обязательно куплю ей черный строгий костюм. В то время ей исполнилось всего сорок три года. Все дни она была занята хлопотами, связанными с моими проводами в училище: надо было найти чемоданчик, купить продукты, накрыть стол, пригласить родню. То, что я поступил не куда-нибудь, а в летное, ее радовало, и огорчало только то, что этого уже никогда не узнает мой отец.

В свой первый отпуск я возвращался домой через Москву. Перед этим я написал письмо Кате и предложил ей встретиться на Красной площади возле Лобного места. Написал это специально, чтобы подчеркнуть, что я не забыл наши репетиции и не забыл ее. От наших девчонок я узнал, что Катя живет в Москве и учится в Щукинском театральном училище. Галя Сугатова, зная, что я был влюблен в Катю по уши, дала мне ее адрес. Но она не пришла. В ту пору мобильных телефонов не было, а идти и разыскивать ее в Щуке – так в Москве называли театральное училище – у меня не было времени. Насвистывая про себя «О чико, чико из Пуэрто-Рико…», я походил по брусчатке Красной площади, послушал звон курантов, посмотрел смену караула и, вспомнив знаменитую фразу матроса Железняка, что караул устал, спустился в метро и поехал на вокзал. Дома на Барабе меня ждали друзья, ждала мама.

На выпускной в летном училище мои сестры Алла и Люда прислали мне немецкий черный костюм. Мамы к тому времени уже не было, но она, зная, что ей жить осталось немного, попросила их купить мне костюм к выпускному.

Мишка был любознательным и доверчивым медвежонком. Как-то во время прогулки по тайге неподалеку от Байкала малыш убежал от мамаши и набрел на лагерь старателей, которые мыли в этих краях золото. Его привлекли незнакомые ранее запахи и блестящие металлические банки. Особенно приглянулись ему банки из-под сгущенного молока. Он обнюхал одну из них и лизнул присохшее к стенкам сладкое молоко. Оно так ему понравилось, что он, забыв всякую осторожность, принялся вылизывать то, что еще осталось в банке. За этим занятием его и застали вернувшиеся в лагерь люди. Они окружили медвежонка, и он, бросившись в сторону спасительного леса, угодил в глубокую яму для хранения продуктов. Его тут же за шкирку вытащили из ямы.

– Вы посмотрите, какой он маленький и славный, – услышал он звонкий женский голос.

– Маленький, но уже воришка, – грубым голосом прервал ее державший медвежонка мужчина. От него пахло потом, едким запахом табака и мази от комаров. Чтобы не умереть от страха и непривычных чужих запахов, медвежонок начал крутить головой.

– Не воришка, а любопытный Мишка, – возразила женщина. – Только почему такой маленький и один? Должно быть, потерялся.

Медвежонок сразу же проникся к ней симпатией. В ее голосе ему почудилось участие и доброта. Так с ним обычно разговаривала мама-медведица.

– Это меня и настораживает, – сказал все тот же грубоватый мужской голос. – Надо приготовить карабин. Сейчас может мамаша пожаловать. А этого надо сунуть под топчан.

– Хавло, давай отпустим его, – неуверенным голосом предложила женщина.

– Еще чего, – возразил тот, кого она назвала Хавло. – Удача сама к нам забежала. Мне вертолетчики давно заказывали медвежью шкуру.

– Какая с него шкура, он ведь еще ребенок!

– Ничего, мы подождем, – хохотнул Хавло. – К зиме будет в самый раз.

Через несколько минут медвежонок уже сидел в темном закутке. Только сейчас он понял всю правоту матери-медведицы, которая не раз предупреждала его, что самое опасное существо в тайге – это человек. Обучая его житейским премудростям, она, натыкаясь на оставленные в лесу человеком предметы, подводила к ним медвежонка и терпеливо объясняла, что самая большая беда лесному зверью, да и всему живому: деревьям, траве, воде, исходит от человека. Появившись в тайге, он мнет ее машинами и тракторами, жжет огнем, засоряет банками, стеклянными бутылками, газетами и тряпками. Тайга еще долго болеет там, где на ночлег останавливается человек. И особенно неприятно пахнут места, где человек разводит костер, разливает бензин и солярку. Но медвежата, как и ребятишки, почти не запоминают того, что говорят родители. Им кажется, что весь мир рад их появлению на свет и готов поделиться всем, что у него есть, ничего не требуя взамен. Но, оказывается, за все надо платить.

Попав под топчан, медвежонок попытался поискать выход и, не найдя его, тыкая носом в шершавые доски, начал жалобно скулить. Когда стемнело, мать-медведица неслышно подкралась к лагерю. Услышав плачь своего детеныша, она хотела сразу же броситься к избушке и разнести ее по бревнышку. Но ее ждали, вначале залаяла одна собака, ее голос тотчас подхватила другая. Мишка только услышал грохот выстрелов и пугающий крик матери. Раньше она никогда так не кричала. Через некоторое время, уже откуда-то с горы, она рявкнула еще раз. И Мишка понял, что этим она давала знать, что будет находиться неподалеку, и чтобы он не вешал нос. С этого дня для него началась совсем другая жизнь. Впрочем, назвать это жизнью вряд ли было можно. Целыми днями, забившись в угол, Мишка сидел под топчаном, на котором спали люди, и вспоминал то время, когда он мог пойти куда ему вздумается. По вечерам люди отодвигали доску, совали ему под нос миску с водой, кидали куски хлеба, но он не выходил из своего укрытия. Тогда его насильно вытаскивали из-под топчана. Мишка сопротивлялся, старался цапнуть людей за пальцы, но его все равно выволакивали на свет, почти насильно тыкали носом в миску. Иногда туда наливали сгущенного молока, но и тогда он терпел и отворачивал голову. Ему хотелось домой, в берлогу к матери. Она бродила неподалеку от лагеря и временами давала о себе знать истошным собачьим лаем и громкими хлесткими выстрелами людей.

– Не хочет есть, куражится, – говорил кто-то из людей. – Зверь – он и есть зверь. Сколько его ни корми, он все равно в лес смотрит.

Есть и пить Мишка начал только тогда, когда миску ему стала подавать Ирина. Ей он позволял гладить себя, тормошить, переворачивать на спину. Более того, иногда в знак особого расположения он позволял себе лизнуть ей руку. Они у нее не были такими грубыми, как у других мужчин, и пахли не мылом, а каким-то сладким и душистым запахом свежего хлеба. У Ирины в городе остался трехлетний сын Мишка с бабушкой, и она привычно стала называть этим именем медвежонка.

Особенно досаждал Мишке Хавло. В лагере он занимался заготовкой дров, привозил воду. Но основным занятием для него было охрана лагеря. Получилось так, что Мишка стал как бы его собственностью. Поскольку медвежонок мгновенно стал лагерной знаменитостью и любимцем, то все приходили к Хавло и просили показать им Мишку. Покуражившись для приличия, Хавло выволакивал Мишку на середину комнаты, брал за шкирку, поднимал за задние ноги. Однажды, пытаясь открыть рот и показать присутствующим нёбо, он больно сдавил Мишкины скулы. Мишка вывернулся и цапнул Хавло за палец. Тот с криком отбросил медвежонка в сторону.