Случай на станции Кречетовка - Валерий Владимирович Рябых

опять чисто по-бабски — мелочно и своекорыстно. Покорные Конюхову бандюги не всегда честно расплачивались с шинкаркой, а случалось, угрожая, оставляли с носом.

Ширяев намеренно прикинулся туповатым, уточнил, — а почему сама Устинья считает Лошака убийцей снабженца…

Ответ оказался примитивным, но не лишенный логики:

— Ну, даешь… инженер называется, ничего не понимаешь интеллигенция… Ведь Лошака арестовывали солдаты с винтовками, как опасного преступника, а шпану и подзаборную шваль — забирает милиция. Неужели такому грамотею не ясно…

Да, тут и дураку разжевывать нечего, — Конюхов в лапах НКВД. В момент погорел завербованный еще до войны острожник, — взяли тепленького. Видать, наловчились гебешная братия… Не влезь Арнольд с несуразной прихотью, поживал бы Лошак спокойно, до тех пор, пока рак на горе свистнет. Впрочем, судьба бродяги заведомо предопределена, — так и так арестовали бы, вопрос только, как скоро… На деле получилось даже слишком быстро.

Альберт с досадой смекнул, что допустил грубую ошибку, когда велел уркагану проследить за розыском по делу Машкова. Не стоило предвосхищать событий, пусть шло своим чередом, — не сегодня, так завтра стало бы ясно, кто занимается расследованием. И вот прокол… По-видимому, лошаковские «бакланы» по неопытности подставились, дали себя схватить, ну и, как пить дать, сразу же раскололись. Через них органы оперативно вышли на Конюхова. Вот и наука, вот и доверяй потом хваленой воровской смекалке. А впрочем, смешно сравнивать самодеятельность тупорылой уличной шпаны, лузгающей семечки, с отработанной выучкой кадровых оперативников НКВД.

«И теперь, — зачем оправдываюсь, коль сам виноват… Если затеялся, то следовало дать четкие пошаговые инструкции, предупредить о возможных осложнениях, о вероятной засаде… — Ширяев стиснул зубы, злясь на себя, — на случай поимки снабдить молодчиков вразумительным оправданием. Да уж, сшил на скорую руку и на живую нитку, — спешил, гнал, торопился, только ради чего?»

Мелькнула ужасающе каверзная мысль, уж не загнал ли он себя окончательно в угол: «Недавние поступки, начиная с расправы над снабженцем, в корне безрассудны, как говорят русские: «забрел в полную кугу…», — разведчик усилием воли подавил отчаянье. — Но нет, паниковать не стоит… Лучше нужно спокойно думать, размышлять…»

И первое, что пришло в голову — не сдаст ли Лошак его самого, едва окажется на цугундере… Сумет ли старый уркаган поводить следователей за нос, запутать, «втюхать» придуманную Альбертом легенду о лейтенанте-особисте, о проводимой секретной операции. Сумеет ли наплести эту лажу желательно правдоподобней…

Правда, теперь бредни об особисте представляется полной мурой, «детским лепетом на лужайке». Какой дурак купится на эти россказни? Хотя, как сказать, смотря на то, кто станет допрашивать… Бог даст, с первого раза мужик не расколется, выложит, заготовленную Альбертом небылицу, наведет тень на плетень… Если сочтут байку заслуживающей внимания, то начнут проверять. Если да, то на проверку, с поправкой на межведомственную волокиту, уйдет не меньше суток. А уж потом чекисты окончательно добьют Лошака, методы у них универсальные, старик, не стерпев боли, выложит правду-матку. Диверсантов дед, наверное, уже сдал. Так, впрочем, и задумывалось, — время на поиски и ликвидацию лазутчиков работает на Альберта. Судьба тех заблудших парней вовсе не волновала кадрового разведчика, одним словом, пушечное мясо, — туда изменникам и дорога. Диверсанты сделали неблагодарную работу, реализовав пусть даже маниакальную задумку. Вот и свершилась нужная позарез его самолюбию месть. А Лошака придется как можно быстрей устранить, еще до того, как из него станут вить веревки. Завтра старик умрет, — в планах Альберта Арнольда не рассматривалось дальнейшее существование Василия Конюхова.

А теперь предстоит заболтать Устинью, чтобы женщина не смогла толком объяснить (коли что), в чем состоял специфический интерес Ширяева к обыкновенной шинкарке сегодня вечером. На какой потаенной струне сыграть, какие скрытые позывы всколыхнуть, да и водятся ли такие эмоции в душе Устиньи…

На чем в общении с мужчиной женщина акцентирует интерес и внимание? Что заставит забыть, отбросить малозначимые детали недавнего разговора, а то и подавляющую часть той беседы? И наоборот, — этот эпизод останется, надолго врежется в память, в самую подкорку головного мозга… Понять бы то, чему женская душа сопричастна по природе, что для нее насущное, что не забывается и не вытесняется из сознания даже по прошествию времени… Вот задача чисто психологического плана. Но Альберту, читавшего Зигмунда Фрейда, не стоило труда сообразить за ниточку какого природного инстинкта стоит подергать, а соответственно подобрать мотив, который заставит забыть разговор об аресте Лошака…

Собственно, это хрестоматийная истина, которую разведчик вывел еще смолоду, не погружаясь в заумные труды психоаналитиков. Женская психика крепко завязана на трех вещах: инстинкт самосохранения, материнская жертвенность и либидо — бессознательное стремление к сексуальному поведению, сексуальная потребность. Да, да… вот тут Фрейд и еврейская наука конечно правы… По теории выходило, что либидо — не только сексуальное влечение, а главная жизненная энергия каждого индивида, основа мотивации поступков и даже смысла жизни человека. Таким образом, половозрелая женщина, прежде всего самка — сучка, жаждущая спаривания (за редким исключением, но это отдельный разговор). И тема плотской любви, а уж факт возможного соития, совокупления пересилит остальные потребности, — возбудит плоть, взбудоражит мозг женщины, парализует воображение. А если к тому же возникнут чисто физиологические позывы — коль «потечет», то она не скоро успокоится, будет думать об этом, будет часто возвращаться в памяти к волнительным воспоминаниям.

Роман Денисович взялся рассказывать шинкарке, как отправил жену в эвакуацию, как убеждал, уговаривал уехать из Кречетовки, с каким надрывом и тоской Татьяна собиралась, как горевала, будто уже к нему и не вернется. И как супруги расстались на перроне, и как он шел следом за вагоном, и как неотрывно смотрел на исчезающие вдали огни пассажирского состава.

Теперь вот остался один — один одинешенек. Живет как казанская сирота, без радости и отрады. И как скучно тягучими вечерами, и как пусто на душе, и тоскливо… И места себе не находит, и все окружающее поперек сердца… Возможно, Ширяев и преувеличивал, хотя… лукавил самую малость, по правде, было не сладко, ох как муторно стало с отъездом жены.

Устинья — сердобольная душа наивно клюнула на эту наживку. Печально жалостливый рассказ Ширяева размягчил, растравил бабье сердце. Подсев к нему поближе, Устинья посетовала на собственную горестную судьбину, на беспросветную жизнь… Выходило, что женщина давно обретается без мужика — сгинул на заработках в начале тридцатых. Бьется баба, как рыба об лед без твердой опоры и смысла в существовании. Одним словом уготована ей вовеки судьба безутешной вдовы и нет никакой отрады и даже поблажки. Ох, как приходится тяжко, а ведь и не старая еще Устинья… всего-навсего сорок восемь лет.

И