"Шпионы Ватикана..." О трагическом пути священников-миссионеров. Воспоминания Пьетро Леони, обзор материалов следственных дел - Пьетро Леони

Этого врача заставили присутствовать при такой пытке, очень опасной для жизни. Применяют ее, как правило, после медицинского осмотра: врач должен подтвердить, что сердце жертвы выдержит. Во время пытки врач обязан постоянно проверять пульс — это для него испытание, поскольку, если он откажется присутствовать или, чтобы спасти зека от пытки, скажет, что сердце у того не выдержит, то смирительную рубашку испробует на себе. А если жертва умрет от пытки, под суд все равно отдадут врача.

На сей раз я сидел в одной камере с вором, который позже погиб от пытки смирительной рубашкой, звали его Чернов. Он был одним из последних, кто остался в лагере после отделения уголовных от политических, потом его отправили на шахту № 1, где он и умер от этой самой пытки. При первом своем сидении в БУРе я не имел возможности причащаться; зато теперь я причащался почти каждый день благодаря молодому литовцу, завхозу малой зоны. Завхоз добился, чтобы почти каждое утро меня выпускали из камеры убирать коридоры и другие помещения изолятора, и незаметно отдавал мне хлеб ангельский; Пресвятую Евхаристию передавал мне через него один литовский священник; завхоз же передавал мне и посылки от друзей.

Было и другое преимущество в этом ежедневном выходе: я избавился от работы, которая в БУРе была обязательной и длилась шесть-восемь часов (в отличие от штрафного изолятора). Однако уловка не всегда удавалась; однажды за отказ пойти на работу в воскресенье я провел день в карцере, раздетый, в холоде, без обеда. Вместе со мной из другой камеры выводили для уборки коридоров одного немца, давнего моего друга, Герберта Шенборна: так Бог укреплял нашу дружбу, которая три года спустя прочно свяжет меня со свободным миром, с собратьями и родственниками. Господин Шенборн уехал 21 июня 1953 года, добравшись до родины, он первым передал точные сведения о моем местонахождении и общем состоянии. Да вознаградит его Господь вместе с доктором Гайсманом, который также передал сведения обо мне.

Меня приговорили к двум месяцам БУРа, но на этот раз освободили раньше. Капитан Гаврюшин вскоре после моего заключения в БУР ушел в отпуск и уже не вернулся. На тридцать девятый день моего заключения начальник лагеря, подполковник Бчанка, стал пересматривать дела некоторых заключенных.

Меня тоже вызвали к нему; у нас состоялся долгий разговор, на котором присутствовал и начальник по режиму, сержант Колесников. Начальник лагеря спросил меня, почему я оказался в БУРе. Я ответил, что причин две: фиктивная и реальная. «Фиктивная, — пояснил я, — оскорбление, которое я нанес капитану Гаврюшину, а реальная — исполнение мною религиозных обязанностей». И я рассказал ему, что произошло между мной и капитаном Гаврюшиным.

Разговор сразу перешел на религию: полковник, грубый материалист, изъяснялся языком, оскорбительным для Церкви. Я запротестовал, сказав: «Не буду отвечать. Вы провоцируете меня, чтобы назначить мне новое наказание».

— Ничего подобного, — ответил он, — я не провоцирую, чтобы назначить наказание. Наоборот, я хотел проверить, нельзя ли тебя выпустить из БУРа досрочно, а теперь вижу, что нельзя. Чем ты занимался в той будке? Ты превратил ее в церковь, проповедовал там, исповедовал, крестил, венчал, короче, исполнял все религиозные обряды.

— Не все, — сказал я. — Некоторые вещи, перечисленные Вами, невозможны. Невозможно, например, венчать: здесь нет ни одной женщины! Невозможно проповедовать! Где? Вы видели ту будку? В нее с трудом помещаются четверо. Дай вы мне по праздникам помещение, скажем, клуб, я мог бы и проповедовать, и люди наверняка бы пришли.

— Пришли бы смотреть кино.

— Не знаю, не знаю. Ваши фильмы напичканы пропагандой. А вот хорошее богослужение поддерживает людей и к тому же утешает тех, кто удален от родины, семьи, церкви. Почему бы, действительно, иногда не давать клуб священникам? Но я знаю, что ответа на свой вопрос не получу.

— А вот и получите, — сказал Колесников, начальник режима. — У нас тут лагерь, государственное учреждение. А наше государство не признает религию, поэтому в лагере не разрешается отправлять религиозный культ.

Спор перешел на политико-социальные вопросы. Вот его фрагменты.

— Скажи мне, — спросил начальник лагеря, — разве при царях были поезда?

— Были, — ответил я.

— А аэропланы?

— Тоже, — подумав, сказал я твердо. — В Первой мировой войне применялась авиация.

— А трактора при царе были?

— Не знаю, — ответил я. — Только не думайте, что в России прогресс начали коммунисты. Прогресс — дело всего человеческого рода. Например, чтобы эта лампочка освещала нас, потрудились гении разных народов: Эдисон, Ампер, Вольт, Ватт. Так что и без коммунизма после войны в России был бы прогресс, как это было всюду: во Франции, в Германии, в Италии и т. д. Вы когда-нибудь слышали об американских летающих крепостях? Их построили без всякого коммунизма, нечего приписывать все себе. И потом, хоть бы ваш прогресс улучшил жизнь народа! Так нет же! Ваш народ живет в нищете.

— У нашего народа все прекрасно, он самый счастливый в мире.

— Да, счастливый… такой счастливый, что советская власть изо всех сил скрывает от него, как живут другие народы, чтобы он им не завидовал… И иностранцев не пускает, чтобы они не узнали, какое тут рабство и нищета.

— У нас есть недостатки, но в этом виновато капиталистическое окружение. Когда мы покончим с капитализмом, наступит полное счастье. И это будет скоро, — добавил подполковник. — Ты что, не видишь, что в Болгарии, Румынии и в других странах народ выбирает наш строй?

— Ничего он не выбирает, ему этот строй из Москвы навязывают, — возразил я.

— Нет, не навязывают, — настаивали они. — Народы добровольно стали под красное знамя.

— Была бы хоть красота в этом знамени, — сказал я. — А то смотреть тошно: красное от человеческой крови.

— А знаете, откуда взялось красное знамя? — спросил подполковник. — Первые революционеры окрашивали полотнище кровью раненых и павших за свободу и поднимали его как знамя. Это кровь героев.

— Может, когда-то и была кровь героев, а теперь это кровь рабов, несчастнее прежних.

— Рабство принес капитализм, — заметил Колесников.

— Цель нашей промышленности, — добавил полковник, — рост благосостояния и процветание людей. А США готовят нам войну.

— Что-то не верится в советский мир, — возразил я. — Лично я не отвечаю за подготовку к войне ни в Америке, ни где угодно.

— А пока готовят, — продолжал полковник, — распространяют о нас клевету, на все лады искажают правду.

— Ну-ну, — иронически сказал я. — Советская власть сама виновата. А выпусти вы меня на Запад, я бы рассказал про вас все как есть.

И я попытался перевести разговор на религиозные темы, напомнил о вечных истинах. Услышав о загробной жизни, он не выдержал:

— Какая там жизнь! Положат в вечную мерзлоту, и конец!