Ученик философа - Айрис Мердок

Джон Роберт и вся сложившаяся ситуация поначалу пугали Перл, хотя одновременно и захватывали, и возбуждали. Только позже, когда Перл достаточно привыкла и успокоилась, чтобы начать наблюдение за Розановым, будучи незамеченной (а так как она была невидима, возможности для этого предоставлялись ей все время), началась ее ужасная болезнь. Этот крупный, неуклюжий мужчина был настолько лишен всякого очарования, настолько равнодушен к Хэтти, настолько эгоистично рассеян, заботился всегда лишь о своем удобстве, совершенно не думая об удобстве девушек. А до чего он был уродлив: жирный, дряблый, со слюнявым ртом, полным неровных желтых зубов. (Это было еще до того, как он обзавелся вставной челюстью, по поводу которой прошелся Джордж.) Из-за большой головы и большого крючковатого носа он выглядел как огромная карнавальная марионетка. Движения его были неуклюжи, лишены грации. Смотрел он ошарашенно, и это выбивало из колеи — словно, глядя на человека, он одновременно припоминал что-то ужасное, никакого отношения к его собеседнику не имеющее. При этом в нем была определенная решительная точность, на которую полагалась Перл, воздавая ему доверием за доверие. В том, что касалось организации жизни девушек, он говорил, что думал, и делал, что говорил. Но его общение с Перл состояло исключительно из приказов. Разговоров между ними не было.

Насколько же по-другому видела Перл два года спустя это невозможное существо, держащее в руках судьбы их обеих! Она поначалу приняла свои теплые чувства за снисходительность, даже жалость. Она бегала за пальто Розанова, хоть и не думала помогать ему одеваться, что было для него непросто из-за артрита. Трость философа была не только всегда на месте, но и отполирована. Перл даже ботинки ему чистила. (Он никогда не сказал об этом ни слова.) Иногда он поручал ей звонить по телефону в гостиницы. Однажды попросил сходить купить ему шляпу. («Какую?» — «Любую».) Эта шляпа стала для Перл причиной радости и боли. Перл, бывало, говорила себе (но никогда — обращаясь к Хэтти): «Бедный старик». Он был неловкий чудик, за которым нужно приглядывать. Она слишком поздно поняла, что задето ее сердце.

Будь он и вправду «бедным стариком», она все равно любила бы его, но по-другому. А так ее любовь была приправлена страхом и восхищением. Перл и Хэтти не читали ничего из трудов философа, но точно знали, что он «очень-очень выдающийся». На самом деле Перл однажды взяла в библиотеке одну его книгу, но ничего в ней не поняла и торопливо отнесла обратно, боясь, что он внезапно явится и застанет ее за этим чтением; она знала, что он будет очень недоволен. Кроме того, она хотела скрыть от Хэтти свою одержимость Розановым, и пока что ей это удавалось. Ей было «не по чину» любить Джона Роберта. А пока что он разгуливал в ее мечтах, окруженный радостью и страхом, смутным предвестником которых была история со шляпой. Перл должна была все делать правильно, идеально, безошибочно. А самое главное, она не должна допустить, чтобы ее раскрыли. Ей не приходило в голову утешаться, рассматривая себя в героическом свете: в ее положении не было выбора, и ее действия были единственно возможными. Она жила в любви настолько неуместной, настолько безнадежной, что иногда чувствовала себя почти вправе наслаждаться этой ситуацией. Любовь, даже безнадежная, была радостной энергией. Читая письма Джона Роберта, Перл заливалась румянцем под смуглотой. Перед его приходом она воображала этот приход сотни раз. Когда он приходил, она краснела, чуть не падала в обморок, но была все также невидима и расторопна. Стоя навытяжку в ожидании приказов, она жаждала поймать его руку и осыпать ее поцелуями. Она обожала его приказы. Это единственное, что он ей давал, и этого хватало с избытком. Она трепетала, а он смотрел сквозь нее рассеянным, далеким взглядом.

«Надо бросать, — думала Перл, стоя на зеленой замшелой тропе и глядя сквозь деревья, как апрельское солнце играет на газоне. — Надо их обоих бросать. Оторваться, отсечь, стать другим человеком».

Quelconque une solitude

Sans le cygne ni le quai

Mire sa désuétude

Au regard que j'abdiquai.

Ici de la gloriole

Haute à ne la pas toucher

Dont main ciel se bariole

Avec les ors de coucher

Mais langoureusement longe

Comme de blanc linge ôté

Tel fugace oiseau si plonge

Exultatrice à côté.

Dans l'onde toi devenue

Та jubilation nue[90].

— К чему относится longe? — вопросил отец Бернард. Он уже и сам успел запутаться.

Хэтти предположила, что к solitude. Это не приходило в голову отцу Бернарду.

— Разве не к oiseau? — спросил он.

— Может быть, и к oiseau, — вежливо ответила Хэтти.

Он с интересом и даже с некоторым трепетом ждал встречи с мисс Мейнелл и возможности понять, что она из себя представляет, — поскольку именно так воспринял неясную идею Джона Роберта. Он решил: «Этот великий человек не знает девушку, понятия не имеет, что с ней делать. Он не может вечно прятать ее в пансионе, ему надо на что-то решиться, но он не знает как. Ну хорошо, я на нее хотя бы взгляну. Но я ему прямо скажу о его обязанностях! Я не собираюсь вешать ее себе на шею!»

Свыкнувшись с идеей, что он должен «проэкзаменовать» мисс Мейнелл, отец Бернард не знал, что делать дальше. Он решил быть откровенным, объяснить, что он ни в каком смысле не «репетитор», а просто хочет поговорить с ней, если получится, о предметах, которыми она интересовалась в школе, проверить ее знания в дружеской беседе, чтобы потом представить содержательный отчет ее дедушке.

— Только не о математике, — добавил он, смеясь, так как в этой науке был полнейшим тупицей.

Мисс Мейнелл, не признав себя тупицей, согласилась, однако, что на эту тему можно не беседовать. Ей было не по себе от визита священника, и, когда гости ушли, она пригласила его в гостиную. Горничная, девушка с интересным профилем, заглянула спросить, не желают ли они кофе, и они сказали, что нет. Когда отец Бернард объяснил свой план, мисс Мейнелл притихла и приняла деловой вид. Отец Бернард и без этого был удивлен. Он ожидал увидеть крупную, шумную, «великовозрастную» девицу, занимающую слишком много места, но эта маленькая, тихая девушка была одновременно и более похожей на ребенка, и более собранной, чем американский подросток в его представлении.

Сначала он попросил ее составить изложение передовицы «Таймс» — газету и несколько книг он принес с собой. Девушка неплохо справилась с заданием, объяснив, что в школе они часто писали изложения. Затем он спросил, знает ли она иностранные языки, и, когда она упомянула немецкий, спросил, может ли она на нем говорить. Хэтти разразилась очередью фраз на хорошем немецком, из которой он понял далеко не все. Отец Бернард поспешно оставил немецкий и спросил об итальянском. Оказалось, мисс Мейнелл немного знает и итальянский. Утром, выходя из дома, отец Бернард в спешке прихватил с собой томик Данте и, уже наученный опытом, предусмотрительно выбрал хорошо знакомый пассаж в третьей песне «Ада». «Per me si va nella città dolente, per me si va nell'eterno dolore, per me si va tra la perduta gente…»[91]Лишь открыв книгу, он понял с необычным замиранием сердца, даже с каким-то испугом, что выбранный отрывок содержит ужасные слова, которые произнес Джон Роберт, вынося приговор Джорджу Маккефри: теперь священник понял, сколь этот приговор всеобъемлющ и окончателен, и с новой ясностью осознал то, что понял уже в тот момент, — что должен был немедленно опротестовать его. Он попросил Хэтти прочесть вслух первые пятьдесят стихов этой песни по-итальянски, что она и проделала охотно и с выражением, явно понимая прочитанное. Затем она принялась переводить, порой запинаясь, но без ошибок. Данте и Вергилий вошли во врата ада, но еще не достигли Ахерона. На этой ничьей земле, отвергнутой и адом, и небом, Данте впервые видит мучимых людей и, как положено, приходит в ужас. (Ему суждено было увидеть и худшие зрелища. Привык ли он к ним?) «Кто эти люди, терзаемые такой болью?» Вергилий отвечает: «Таков печальный удел тех, кто прожил жизнь, не заслужив ни славы, ни позора. С ними также низкие ангелы, что не восстали против Бога и не выступили на Его стороне, но стояли только сами за себя», — «Учитель, почему они так страдают и жалуются?» — «Смерть им не суждена, а эта жизнь в слепоте столь невыносима, что они завидуют любой другой участи. И справедливость, и милосердие их презирают. Non ragioniam di lor, ma guarda e passa[92]. He будем говорить о них; взгляни и пройди мимо». Как страшно, подумал отец Бернард, что этот ужасный приговор и эти слова сами пришли в голову Джону Роберту, когда отец Бернард хотел поговорить про Джорджа; и священника вдруг охватила внезапная ярость, почти ненависть к философу, смешанная с мрачными и трагическими чувствами от яростных слов великого поэта.