Великая разруха. Воспоминания основателя партии кадетов. 1916-1926 - Павел Долгоруков

После неудачной и, как оказалось, столь рискованной попытки проникнуть в Россию можно было думать, что брат не станет больше туда стремиться. Особенно в этом всех убедил появившийся вскоре в «Руле» ряд его статей, в которых он подробно описал эту попытку. Но, как оказалось, он немедленно же задумал предпринять новую и стал к ней готовиться. Непонятное в таком случае опубликование своего путешествия, чем он не мог не привлечь на себя внимания большевиков, можно объяснить, пожалуй, тем, что он именно этим думал их обмануть, исходя из того предположения, что и они подумают, что он уже не рискнет, будучи на виду, на новую попытку. Но можно дать этому и другое объяснение. Приготовление и организация нового путешествия были еще сложнее и дороже, чем первого. Люди, занимавшиеся нелегальным переводом через советскую границу, рисковали многим и брали за свои услуги очень дорого. Они уверяли, будто они должны были в случае неудачи откупаться от красноармейцев. Своих средств у брата почти не было, а доставать их на политические цели от других, как это видно из его воспоминаний, было очень трудно. И вот он решился напечатать свой очерк за хороший гонорар, который он получил из «Руля».

В Париже, после возвращения из Польши, он встретил у некоторых скептический, но у других восторженный прием. Вот, например, что писал ему его феодосийский знакомый С.С. Крым из своего имения на юге Франции с большими фруктовыми садами и виноградниками: «Прочитал первую часть Ваших статей в «Руле» и не могу удержаться, чтобы не передать Вам всего моего восхищения и уважения перед Вашим подвигом. Это не революционный порыв, а то, что нам всем так не хватает: подвижничества. Если бы Вы вздумали отдохнуть в нашем уголку, наш дом к Вашим услугам».

Но брат не воспользовался этим приглашением и жил в Париже в очень тяжелых моральных и материальных условиях. Последнее свое полуторагодовое пребывание там в 1924 и 1925 годах он был занят главным образом подготовлением вновь задуманного путешествия в Россию и изысканием необходимых для этого средств, что сопровождалось многими хлопотами, переговорами, перепиской и часто разочарованием. И хотя он интересовался предстоящим зарубежным съездом и в письмах своих убеждал меня принять в нем участие, но, как это видно из его воспоминаний, он уже не верил в возможность объединения эмиграции. В этот период жизни брата всех ближе была к нему очаровательная, умная и живая старушка А.В. Голыптейн, проживавшая постоянно в Париже, ненамного пережившая Павла Дмитриевича. Она относилась к нему с родственной, можно сказать, материнской теплотой и была посвящена в большинство его планов. С ней он поддерживал переписку из Кишинева и из России до тюрьмы включительно, и от нее я получил большинство документов, касающихся этого времени жизни брата. Жил он в этот приезд почти все время в чрезвычайно бедной, чисто беженской обстановке. Мне пришлось через два года жить в занимаемой им тогда комнате, о которой он говорит в заключительных строках своих воспоминаний. Это была комната, вероятно для прислуги, в 7-м этаже, в которую надо было подниматься по крутой винтообразной круглой каменной лестнице, абсолютно темной. Брату, довольно тучному по комплекции, было тогда уже 58 лет, и, кроме того, он страдал одышкой. Вероятно, ему приходилось тратить не менее пяти минут и делать несколько остановок, чтобы добраться до своей комнаты. Комната освещалась керосиновой лампой и отапливалась керосиновой грелкой. А дело было зимой. Меблировка: старая деревянная кровать, стол, твердый стул и табурет. И по-видимому, он, судя по его собственным рассказам и по рассказам очевидцев, как тогда, так и в Белграде, в Константинополе и во время Гражданской войны на юге России, совершенно просто и благодушно относился к невзгодам внешней обстановки и с каким-то равнодушным достоинством носил в беженстве поношенное или дареное старье.

Он говаривал: «Il y avait avant «des nouveaux riches» et nous sommes maintenant des «nouveaux pauvres».[21]

Надо сказать, что ему удалось вывести в эмиграцию гроши и никаких ценных вещей он с собой не имел. А раньше, по своим привычкам, он не чужд был известного барского сибаритства как в России, так и в своих ежегодных заграничных поездках. Был довольно частым посетителем лучших столичных ресторанов. Его московская квартира, квартира старого холостяка, была хорошо и уютно обставлена. Он был долголетним членом Московского английского клуба, хотя никогда не играл в карты, а любил лишь, и это со студенческих годов, бильярд и шахматы. Был даже членом фешенебельного петербургского яхт-клуба и нередко останавливался в имевшихся при нем комнатах для приезжающих. Но яхт-клуб ему пришлось оставить после того, как он был лишен придворного звания. Это его некоторое сибаритство никогда, однако, не было у него преобладающей чертой, а соединялось с более возвышенными стремлениями. Так, его любимая страна была Италия с ее искусством. Он изъездил ее вдоль и поперек. В Москве он увлекался Художественным театром и был посетителем литературно-художественного кружка. В Монако он интересовался океанографической станцией, в Париже – Лувром, в Константинополе – византийской стариной, на Адриатике – природой и итальянской стариной.

О предстоящих намерениях Павла Дмитриевича и его планах проникновения в Россию, на этот раз через Бессарабию, я знал еще меньше, чем при первом путешествии, перед которым мы виделись. Он и на этот раз хотел по дороге заехать ко мне в Прагу, чтобы передать мне некоторые документы и подробно переговорить и, может быть, проститься. Но в последнюю минуту ему пришлось почему-то переменить маршрут, и он проехал через Вену, не заезжая в Прагу. Известил он меня об этом кратким письмом, в котором говорил, что более подробное письмо, а также и некоторые документы, которые он не хотел доверять почте, будут мне доставлены одним верным лицом. Не знаю, что он написал или хотел написать, но получил я некоторые касающиеся его документы лишь после его смерти.

В письмах своих из Кишинева, откуда он предпринял свою вторую поездку в Россию, он касался главным образом возмутительных приемов румын в насильственной денационализации русских, живущих в Бессарабии. Перед своей первой попыткой проникнуть в Россию и после нее он так же страдал душой при виде насильственной полонизации в восточной части Польши.

Как и перед первым путешествием в Россию, в Кишиневе нашлись люди, очень тепло отнесшиеся к брату, при помощи которых он готовился в путь. Вот что писал об этом периоде Ю.Ф. Семенов в «Возрождении» (от 15 июня 1927 года) уже после смерти Павла Дмитриевича: «Там он познакомился и подружился с одной большой семьей, где душа его была согрета вниманием и любовью четырех поколений. Старый князь, такой большой, грузный, в Париже столь вялый и неподвижный, тут, на русской границе, накануне ее перехода весело играл с маленькой девочкой в мяч, шутил, смеялся, говорил стихи и даже пел. И маленькая девочка, когда ее большой друг ушел в неизвестность, молилась каждый вечер в своей кроватке «за дядю Павлика».

О семье этой с любовью пишет и сам Павел Дмитриевич в конспективном описании своего второго путешествия, озаглавленном им «Материал для воспоминаний». В нем он рассказывает, как он готовился к своему путешествию, описывает переход границы и все те сорок дней, которые он провел на свободе уже будучи в СССР. Набросок этот был составлен им в Харькове, когда он, находясь на нелегальном положении, скрывался там под чужой фамилией. Помечен он 3 июля 1926 года, следовательно, он был закончен всего за десять дней до ареста брата. Нелегальным способом этот набросок был доставлен за границу. И хотя по понятным причинам на нем было написано: «конфиденциально», но, очевидно, он предназначался со временем для дальнейшей разработки и опубликования. Конечно, написание его и особенно пересылка за границу представляли большой риск. Можно думать, что причины, побудившие Павла Дмитриевича на этот риск, были следующие. Считая, с одной стороны, очень важным, чтобы его очерк дошел до друзей и стал известен в эмиграции, а с другой стороны, не будучи уверен, что ему удастся вернуться за границу и даже более, боясь, что при обыске или аресте документ может попасть в руки большевиков, брат считал меньшим риском, не только для себя, но прежде всего для других, доверить свой очерк своему спутнику по путешествию в Россию, чем оставлять этот очерк у себя на руках. Действительность в полной мере оправдала этот его на первый взгляд такой рискованный шаг.