Колония нескучного режима - Григорий Ряжский

Спиркин прикинул и возражать не стал. План, правда, у Севы был другой. С утра — Национальный музей, затем экскурсия по городу, а ближе к вечеру, соединясь с Бобом на Трафальгарской площади, — в гости, на обед, на Карнеби-стрит, к будущей тёще, дочери жижинского пастуха Джона-Ивана, Присцилле Иконниковой-Харпер.

Всё получилось и всё понравилось. И дом сестёр, и обед в английском духе, и единственный общий гость, Боб Хоффман, оказавшийся после нескольких глотков джина искромётно-весёлым и неожиданно остроумным собеседником. Потом был чай, тоже непривычного вкуса, двух сортов, с кардамоном и жасмином, и десерт в виде творожного мусса под вишнёвым сиропом.

В понедельник Спиркин с Севой улетели в Москву, а через три недели в иностранный отдел Академии наук пришло письмо из института, в котором трудился Боб, с предложением о сотрудничестве, «…которое в предварительном порядке господин Роберт Хоффман имел честь обсудить с господином Спиркиным…». Письмо перекинули к Дубинину с резолюций: «На ваше рассмотрение. Но только в случае несения всех расходов английской стороной».

Таким образом, ещё через пару месяцев с небольшим, после того как НикПет, подготовленный Спиркиным, собственной рукой чиркнул «Согласен» на спущенном из иностранного отдела документе, учёный-генетик из Лондонского института селекции и генетики Роберт Хоффман прибыл в Москву, чтобы приступить к работе в лаборатории, руководимой кандидатом биологических наук Всеволодом Штерингасом. Этот его приезд пришёлся на тридцатое декабря тысяча девятьсот шестьдесят седьмого, за день до Нового года. Извещённый заранее Севка лично встречал нового сотрудника в аэропорту Шереметьево на собственной старенькой «Победе». Всякие там оформления, регистрации в ОВИР, поселение на первых порах в общежитии МГУ и прочие несрочные формальности оставили на потом. Для начала прямиком отправились на Чистые пруды, где их ждала Ницца. Сева вёл машину через центр специально, чтобы попутно хвастануть Белокаменной. Боб всматривался через «победное» окно в эту странную московскую архитектуру, в которой старое, почти убитое, но всё ещё ласкающее взор так нелепо сцепилось с новым, чемоданно-бетонным, чтобы в итоге сделаться никаким. Попутно удивлялся столь невыразительной предновогодней толпе преимущественно серого цвета. Сева отшучивался:

— Не спешите с выводами, коллега, не стоит быть столь категоричным. Вот доработаем наши красители, весь мир перекрасим. И москвичей заодно, чтобы они вас своим видом не пугали.

В это же время Ницца, пытаясь точно следовать телефонному совету Таисии Леонтьевны, уже усердно расплавляла сырок «Дружба» в грибном супе, приготовленном по такому случаю впервые в жизни, — для дополнительного сливочного вкуса, поскольку грибы были так себе, не белые, но зато сырок в этом качестве чувствительно расцвечивал несовершенную грибную гамму.

В эту же самую минуту, когда последний шматок «Дружбы» невозвратно растаял в кипящем грибном вареве, в одной из клиник Лондона появился на свет ребёнок, девочка, дочка русского художника Юлия Шварца и его жены, английской гражданки Патриции Харпер-Шварц. Маленькое, беззащитное, орущее и очень красивое существо, появления на свет которого ждали с десяток лет. С именем ребёнка вопрос не возник, потому что решён он был давно, с момента беременности Триш.

— Будет внучка — назовём Нора, — слегка нетрезво сообщил семейству Шварц будущий дедушка Джон. — Мальчика называйте сами, не имеет значения, — слова постарался произнести так, чтобы уяснили, что обсуждать эту тему не намерен. Не имеет смысла. Да и нужды такой не было, обсуждать. Оба сразу согласились, заверив, что другого не хотели и сами.

Ближайшие двое суток провели вместе, в его квартире на Чистопрудном бульваре, Боб, Сева и Ницца. Второго января ненадолго заехала Параша, передачку доставила от Миры Борисовны, холодца с хреном, а ещё мороженой антоновки, но это уже от себя лично. После обеда Ницца, в соревновательном новогоднем угаре, смоталась к бабушке, Таисии Леонтьевне, за питательной поддержкой. Та наготовила своего, привычного. Вернулась с капустными пирожками, печёночным паштетом, селёдочным фаршем и институтской подругой Кирой Богомаз. Под такое дело пришлось снова выпивать и дополнительно знакомиться, чему Боб искренне обрадовался, потому такое неплановое расширение гостевого пространства увеличивало круг его московских знакомых ровно на одну треть. В общем, заселиться в общежитие МГУ у Боба получилось лишь к вечеру третьего января, а приступить к работе в лаборатории удалось лишь четвёртого, после обеда. Попервоначалу ужаснулся условиям: лаборантов категорически не хватает, препаратов тоже, в помещении сквозняки, окна заклеены бумажными лентами, чтобы не дуло из щелей. Для того чтобы запереть дверь лаборатории на ключ, нужно сперва крепко вжать её плечом в проём, после чего резко стукнуть ботинком по нижней части. Ну и так далее, включая зловонные туалеты на этажах, раковины с жёлтыми подтёками, битый кафель на стенах, никогда не знавший чистки, и отсутствие горячей воды. И это академический институт! Один из ведущих. Отметил на другой день, мол, могу себе представить, каких бы успехов достигла ваша наука, если бы дать вашим институтам комфортные помещения, исправные туалеты, горячую воду и чистые препараты. Революцию могли бы сделать в генетике! Научный переворот каждую среду, не реже!

А для того чтобы стать близкими друзьями, много времени Севке и Бобу не понадобилось. Уже через месяц оба с трудом представляли себе жизнь друг без друга. Часто после обеда, не возвращаясь в лабораторию, нарезали круги подле института, при этом говорили, говорили, говорили… Начиналось по обыкновению с рабочих тем, обсуждали ближайшие дела, строили планы, намечали пути решений, обсуждали результаты опытов. Короче говоря, часть работы приходилась на уличное пространство, если не подводила погода. Оба такие прогулки любили, и оба получали от них нескрываемое удовольствие. Выходной, как правило, тоже проводили вместе. В эти дни к ним присоединялась Ницца, и начиная с позднего апреля они стали выезжать в Жижу, в дом Гвидона. Там за весьма короткий срок Хоффман втянулся в два занятия, ставшие любимыми: крутить горшки из местной глины и беседовать субботними вечерами с Джоном Харпером, местным пастухом, живущим в доме через овраг, сыном сэра Мэттью, сыгравшим такую неоценимую роль в его жизни. Джон был рад любому гостю, особенно соотечественнику. Он-то и привил своему еженедельному визитёру уважение к мутному продукту тёти-Марусиного крекинга, так славно дурманящему сознание и не дающему на другой день ощутимых последствий. Познакомился и с маленькой Элеонорой Юльевной, Джоновой любимицей, которой к концу июня исполнилось полгода. Она ползала, гукала, жадно сосала Тришкину грудь и так не по-детски испытующе-выразительно всматривалась в мир своими распахнутыми глазами, что Боб, как истинный иностранец, всякий раз искренне удивлялся. Вернее, наоборот, каждый раз имел шанс удостовериться в справедливости известной теории.

— Это лишний раз подчеркивает тот факт, что самые любопытные и талантливые человеческие особи получаются от смешения свежих и малознакомых кровей, вроде английской с русской, — выстраивал он собственную теорию таланта.

— Ничего подобного, — шутливо не соглашалась с Бобом Триш. — Принято считать, что у русских самый выразительный взгляд, и это результат того, что их пеленают с детства, туго, вместе с руками, и единственно оставшийся способ выразить желание в отсутствии прочих возможностей — взгляд. Так вот, знай! Я Нору не пеленала вовсе и движений не ограничивала никак, а посмотри, какие у нашей девочки глаза! Просто целые глазищи!!!