Колония нескучного режима - Григорий Ряжский

— Можеть, дохтура? — насторожилась Прасковья, глянув на хозяйку с тревогой в глазах. — Уж не помирать часом собралися?

Мира отлипла от неё и привела себя в порядок:

— Нет, не надо доктора, — она тряхнула головой и промокнула краешки глаз чистым кухонным полотенцем. — Я вполне здорова, Параш. Просто… — она махнула рукой, — просто это так… минутная слабость. Нервы. Много дел в школе. Снова не хватает средств на ремонт, учебники в дефиците, впервые выросла непосещаемость. — Она чувствовала, как внезапно начинает заводиться. — Нет, ты только представь себе, Параша, ну как это только можно терпеть!

— Чаво терпеть? — удивлённо спросила вконец запутавшаяся домработница.

— Как чаво? Как это чаво?!! — Мира резко заходила по кухне туда-сюда, четко, по-директорски чеканя шаг. Глаза её были сухи, лицо покраснело и постепенно начало приобретать привычно-грозные черты. — Смотри сюда! Кривцов — снова на второй год отправится, я это ему лично устрою! Сарычев с Денисевичем взяты под стражу. Оба, за драку! Избили подростка, папирос у того, видите ли, для них не нашлось! Ну, ничего, теперь в детской колонии махоркой подымят, дармовой! Так им и надо, негодяям! Только подумай, какое пятно на всей школе! На моей, не какой-то ещё! Этого же раньше просто невозможно себе было представить!!! После войны — холодные были, голодные, из эвакуации отощавшие все вернулись, словно воробушки некормленые. Но старались! Старались же!! Из разрухи выползали и одновременно новую жизнь строили! И учились, заметь, учились и успевали!! Ни еды нормальной, ни витаминов, ни посуды толком не имели, ни одежды. А я тем не менее гордиться не успевала своими учениками! А сейчас! Посмотри, что происходит!!!

— А чаво? — У Прасковьи никак не получалось вникнуть в суть внезапного хозяйкиного приступа раздражения.

Несчастная Прасковья и не смогла бы вникнуть, всё равно, как бы ни старалась, потому что в эту нехарактерную для Миры Борисовны минуту проявления собственной слабости ни о какой неуспеваемости и непосещаемости она и не помышляла. Непрошеные слова складывались сами собой, неуправляемо вылетая изо рта, в то время как мысли её, зажатые в неровные тиски накопившихся за последние годы радостей и обид, импульсировали так же неровно, как и были зажаты, слабо реагируя на неритмичные сигналы, идущие изнутри, из глубокой и неведомой сердцевины, из самой далёкой и потаённой точки, о существовании которой догадывалась, но на деле ни разу не осуществила попытки приблизиться, чтобы как следует рассмотреть, изучить и прощупать это загадочное устройство.

— Ничего, милая… — приступ отступил так же внезапно, как и начался, — ничего, всё в порядке, Параш… Дожаришь сырники и завари, пожалуйста, чаю. Крепкого и погорячей. С лимоном. Чаю хочу, ладно? — И, не дождавшись ответа растерянной Прасковьи, пошла к себе, думая о том, что Севина судьба, если бы она тогда не решилась отвезти Джона Харпера к сыну, в Жижу эту самую, вполне могла сложиться иначе. А быть может, вообще никто и никогда не отобрал бы у неё опекаемого ею юношу, а ныне — молодого учёного. Её талантливого Севочку.

Этим же летом шестьдесят пятого престижный научный журнал Американской Академии наук «PNAS» опубликовал статью молодого советского биолога Всеволода Штерингаса «Генетическая дактилоскопия. Первичное против вторичного и наоборот». Соавтором выступил зам. директора дубининского института академик Спиркин. По всем формальным признакам направление работы Штерингаса подпадало под его кураторство, и он, не маскируя намерений, дал понять, что одобряет новую инициативу молодого учёного и впредь будет ещё внимательней руководить научными исследованиями Штерингаса, предоставив зелёную улицу по части лаборатории, чистых препаратов и количества помощников. Пришлось Севке вписывать его в соавторы, деваться было некуда. Да и практика подобная сложилась за советские десятилетия, не мне её менять, подумал он тогда. Спиркин — бездарь, и чёрт с ним. Главное, чтобы не мешал исследованиям и давал дышать.

Своим появлением статья вызвала бурную реакцию в научных кругах на Западе. Стало очевидно, что в советской биологической науке появилось новое серьёзное имя — Всеволод Штерингас.

В шестьдесят седьмом англичане, организовывая Международную конференцию в Лондоне по цитологии злаков, уже не могли не вспомнить о русском докторе Штерингасе, продолжавшем активно работать в выбранном направлении. В сентябре пришло приглашение выступить на конференции. И это было чрезвычайно кстати. Только что он завершил большое исследование по сельскохозяйственным вредителям, грибкам. Результатом явилась серьёзнейшая работа, которую, узнав о приглашении, Сева предприимчиво переработал в доклад под названием «Влияние седьмой хромосомы ржи на чувствительность к спорынье». Тут как тут, словно чёрт из табакерки, возник Спиркин.

— Значит, так, — сообщил он Севе, — пишешь им обратно, что без меня, без соавтора, не выпустят. Причина — заведённый в институте порядок. И, кстати говоря, тогда делегация наша будет состоять всего из двух приглашённых лиц. Ты и я, как руководитель. Без посторонних. — Он пронизывающе посмотрел Севе в глаза: — Надеюсь, объяснять не требуется, что имеется в виду?

Объяснять не требовалось. И так было более чем понятно, что чекисты в штатском при таком раскладе не потребуются, и об этом позаботится лично сам «приближенный куда надо» академик Спиркин. А это существенно упрощало свободу жизни и передвижений в Лондоне. Ну, а Лондон того стоил, в этом Сева не сомневался. Кольнуло немножечко, конечно, что снова делиться с бездарем придётся какой-никакой славой, но «колючка» как возникла, так же быстро и исчезла. Гирьки на весах изначально были слишком неравны: и потому что физически имели разный вес, и оттого ещё, что взвешивался качественно различный товар.

— И потом… — доверительно укрупнил собственные намёки Спиркин. — Ты пойми, Всеволод, едешь в первый раз, сразу в Англию, опять же — еврей, беспартийный, неженатый, родителей — тоже нет, — он хмыкнул, — как и ни одной прочей зацепки за родину. Да ещё к тому же к демократам сраным даже ни разу не выпускался! Ты чего, братец, с дуба рухнул? Да ты б сроду туда не выбрался, ни по какому! Так что цени, Штерингасик, отеческую заботу и трудись на благо. Остальное, как говорится, приложим. Есть, слава богу, кому ещё прикладывать. Добро?

Разумеется, это было добро. Может, не вполне то самое, о котором мечталось, но сам факт, что он, Севка Штерингас, летит в Лондон и что там, в Англии, уважительно отнеслись к условию его приезда и пригласили в паре с ним ненужного им по большому счёту институтского функционера, вызывал оптимистичный и многообещающий настрой. Правда, без огорчения не обошлось. За несколько дней до его вылета, в середине октября, сестрам Харпер телеграммой сообщили из Лондона, что скончался старый Мэттью. Умер во сне, в брайтонском доме. И что похороны, организуемые «Harper Foundation», назначены на среду.

Джон узнал новость вечером, поздно, вернувшись с выпаса. Был нетрезв сильнее обычного, потому что прошедший день стал в сезоне последним. Назавтра скотину переводили на зимний амбарный постой, и по такому случаю в этот вечер пастуха Ивана потчевали с размахом. Собрались соседи очередника, каждый со своим первачом, и каждый желал сказать добрые прощальные слова. До мая теперь, до нового выпаса. О смерти отца сообщил Юлик, потому что девочки, Триш и Прис, незамедлительно уехали в Москву, ещё днём, достать билеты на ближайший рейс — их в срочном порядке повёз туда Гвидон. Джон ничего не сказал, постоял на месте, потом зашёл к Юлику в дом, забрал там мутную бутыль и ушёл к себе, в пристройку. Шварц подождал какое-то время, но вслед за тестем идти не решился. Подумал, пусть один побудет, свыкнется с мыслью и вообще. С другой стороны, деду девяносто два было, супервозраст. Но… в том-то и дело, что «но». В это самое «но» всё обычно и упирается. И судьбы рушатся, и обиды дышать не дают, и радости, какой ждёшь, не получается. Так и не свиделись сын с отцом, два самых родных человека, два Харпера, два английских аристократа.