В тени короля - Ольга Ясницкая

— Ты жалкий, малодушный слизняк, — процедил сквозь зубы Севир, — и волнуют тебя только твои интересы. Уверен, не окажись Твин в каструме, ты бы и пальцем не пошевелил, чтобы помочь Ровене. Трусливое ты ничтожество! Мы за тебя свою кровь проливали, сколько ребят там оставили, Семидесятый жизнь свою отдал за твою паршивую шкуру. Если ты откажешься, Максиан, гореть тебе в пекле ещё прижизненно, попомни мои слова!

Севир говорил и говорил, кричал что-то в спину, но Максиан его не слушал. Захлопнув дверь, он вернулся к себе и, выудив из-под кровати припрятанную бутыль вина, наполнил кружку до краёв. Пускай Севир хоть ядом брызжет, пускай, умирая, проклинает на последнем вздохе, но никогда не быть этому ублюдку во главе осквернённых! И никогда он, Максиан Агила-Кастоде, не поможет ни одним даже вшивым советом чудовищу, убившему сотню ни в чём не повинных людей. Пускай осквернённые называют это возмездием, но потворствовать жестокости, даже обоснованной, ничем не лучше, чем порождать её.

Глава 23

— Ну что, таран, готовься, — посторонившись, Керс клацнул крышкой зажигалки.

— А что, мне нравится! — Триста Шестой лениво повёл плечами, прохрустел шеей. — Уж куда лучше «Туши».

За спиной язвительно хихикнула Альтера.

— А если не прошибёт? — засомневался Цыплёнок.

— Спокойно, всё…

— …под контролем, желторотики! — закончила за Керса Альтера.

Скорпионы застыли в мрачном молчании, парализованные засевшим где-то в глубине сознания невольным трепетом перед ненавистными стенами, забыв при этом, что смотрят на них с другой стороны. Керс и сам на мгновение поддался паническому страху, стоило ему увидеть знакомые ворота. Так и тянуло броситься прочь, лишь бы ненароком не упасть на колени при звуке кнута и голоса плётчика. Казалось, только вчера он выходил отсюда в цепях без всякой надежды на будущее и с мыслью сдохнуть поскорее. Мог ли он тогда представить, что вскоре снова ступит на эту проклятую землю, пропитанную кровью и слезами собратьев? И уж тем более не мог представить, что ступит на неё не как раб, а как готовый бороться за свободу.

— Давай! — Керс чиркнул кремнём.

Здоровяк с разбегу врезался в добротные ворота, обитые железными листами, снёс их одним махом и под ошарашенные вопли дозорных резко свернул вправо, за конюшни. За ним в терсентум ворвалась волна пламени, с остервенелой жадностью голодной гиены поглотила стражников и ринулась на барак, укутанный мирным сном ничего не подозревающих плётчиков. Здание вспыхнуло гигантским факелом, огонь торжествующе ревел, учуяв свободу, трещал досками, черепицей, вопил десятками глоток, насыщаясь болью и ужасом запертых в ловушке надзирателей. Одно из стёкол со звоном разлетелось осколками, грузный бородач в перепачканных сажей панталонах полез из окна и, рухнув мешком на остывшую за ночь землю, с хрипом пополз прочь от пылающего барака.

Тухлый дёрнулся, чтобы добить умника, но его остановила Глим:

— Не лезь! — и, приблизившись к стоящему на четвереньках плётчику, подхватила его за локоть. — Господин, вы в порядке?

Толстяк остервенело вцепился в девчонку и, едва не повалив её на землю, с кряхтением и стоном поднялся на ноги.

— Там остались люди! Зови на по… — он запнулся, вперившись ошалевшими глазищами в наблюдающих за ним скорпионов. — Какого хера?!

Глим стянула маску и широко ощерилась.

— Как же я рада нашей встрече, господин!.. Отвернись! — вдруг рявкнула она, схватив ублюдка за слипшиеся от пота волосы. Все тут же попятились, прикрывая лица. Керс прижал к себе стоящую рядом Альтеру и отвернулся. За спиной разнёсся душераздирающий вопль и торжествующий хохот Глим. — Нравится, мразь? Нравится насиловать наших самок? Отведай-ка тогда и этого!..

Крик резко оборвался, что-то тяжело рухнуло наземь. Отпустив уже начавшую возмущаться Альтеру, Керс обернулся. Туша жирдяя билась в агонии, пальцы скребли окровавленное горло. Выжженные глазницы пустым взором смотрели на улыбающийся месяц, из пасти ублюдка торчала рукоять ножа, кровь струями стекала на землю, собираясь у головы в играющую отсветами огня лужицу.

— Смерговы колокольчики! — Цыплёнок восхищённо присвистнул.

— Это тебе за Тара, ушлёпок! — Глим с размаху пнула изуродованную башку надзирателя и деловито отряхнула руки.

— Чего ждёте? — крикнул Керс. — Разноси их в труху!

Подействовал ли его призыв или кровь плётчика смыла собой оцепенение, в котором ещё находилось большинство собратьев, но тут же воинственные выкрики смешались с раскалённым воздухом, и как пальцы лучника отпускают натянутую до предела тетиву, так их ярость, сдерживаемая годами, подпитываемая жестокостью и ненавистью плётчиков, вырвалась на волю крушить, убивать, мстить.

— И камня на камне! — проревел Триста Шестой, ринувшись к дому мастера, в окнах которого только-только загорелся свет.

— Ну и как ощущения? — проводив взглядом сливающихся с темнотой соратников, Альтера приобняла Керса за пояс. — Нравится?

Он притянул её ближе к себе и коснулся пальцами подбородка, заглядывая в пылающие зелёные глаза:

— Безумно!

Усмехнувшись, она впилась ему в губы с неистовым упоением, слегка их покусывая, вонзая ноготки в шею, постанывая от лихорадочного возбуждения. Никогда Керс не желал кого-либо так отчаянно, так нестерпимо, едва сам не сгорая в своём желании. Даже Твин… он не хотел так даже Твин. Он был готов взять её прямо здесь, среди обгоревших тел, на пропитанной кровью земле. Он готов был сорвать с неё эту проклятую форму, ласкать нежную кожу губами, пальцами; ворваться в неё, заставить извиваться под ним, кричать от наслаждения. Керс был готов сделать для неё что угодно, чего бы она ни попросила. Убивать? Разрушать? Сравнять с землёй весь сраный Регнум? Да пожалуйста! «Всё для тебя, моя бестия, только прикажи!»

— Это и есть то самое освобождение, — Альтера погладила его по изуродованной щеке. — Чуешь его запах? Он так пьянит!

Её запах Керс чуял сильнее — запах влечения, запах страсти, сводящий с ума, вынуждающий забыть обо всём…

Громкий хлопок выдернул его в настоящее. Барак плётчиков продолжал неистово полыхать, отовсюду доносились истошные вопли стражников и предсмертные стоны, мелькали в рыжем мареве фигуры, гремели редкие выстрелы. Тоскливо завыла побудка, то ли запоздало объявляя тревогу, то ли провозглашая свободу тем, кого неизменно многие годы беспощадно поднимала из жёстких коек ни свет ни заря. У оружейной, рядом с домом мастера, столпились уцелевшие плётчики. Взятые в кольцо скорпионами, они огрызались, проклинали, угрожали казнью.

Преподаватель теории охоты, сверкая голым торсом, увещевал бывших воспитанников остановить кровопролитие, взывал к милосердию, о котором он вдруг так выгодно вспомнил. Одноглазый, топча босыми ногами холодную землю, выставил перед собой меч и вертелся во все стороны, не подпуская к себе скорпионов, а те, дразня, как загнанную в угол гиену,