Одна и та же книга - Макс Фрай

+++

Чем больше есть сказать вообще, тем меньше есть что сказать людям. Тем понятнее, насколько бессмысленно говорение, особенно красивое, особенно в письменной форме; только тогда и выходит нормальная, полноценная комуникация, когда вслух просишь передать соль, и ничего, кроме соли.

(«Ничего, кроме соли» — так мог бы называться роман о любви и дружбе, персонажи которого едят положенные семь пудов на протяжении семисот, скажем, страниц. Мог бы выйти совершенно замечательный роман, но его, конечно, не будет, и как же это хорошо.)

Открываю дареный каталог художественной галереи, а там — ну знаете, как каталоги устроены? — много художников, от каждого по картинке, о каждом — несколько строк «родился — учился — живет».

Несколько скучных, ничего, по сути, не значащих строк, о господи. «Родилась в Ростове-на-Дону, училась в Санкт-Петербурге, сейчас живет в Праге» — и меня накрывает чужая жизнь во всей ее полноте, арбузные корки и бензиновые радуги в лужах, разомлевшие от жары уличные псы, мальчишки из другого двора, вкус дешевого портвейна на нёбе, куртка с чужого плеча, сдать бутылки, один-плацкарт-пожалуйста, сумка не застегивается, книги в картонной коробке, затхлый запах чужого жилья, оставь послушать, спирт-рояль, что-то капает, кастрюля пригорела, три картонные коробки с книгами, вода в ботинке, что ж так холодно-то, у тебя краска на щеке, ликер-амаретто, а это что за мымра, холодно, картинку купили, хочешь кофе, белила заканчиваются, не могу больше, купить водки, надо отстирать, ненавижу, как красиво, не получается, куда ты пропала, надо собираться, шесть картонных коробок, etc.

Все эти слова, написанные через запятую, мне, понятно, пришлось придумывать потом, задним числом, потому что, когда накрывает, слов нет, зато есть жизнь, хоть и чужая, она как-то помещается в один краткий миг, плотный, пульсирующий комок в ткани моего собственного, медленно текущего, хронологически упорядоченного бытия. Словами тут действительно мало что можно объяснить, как ни старайся.

А накрывает все чаще, все что угодно может послужить толчком: несколько строчек в каталоге, освещенное окно троллейбуса, раздолбанное клетчатое кресло в палисаднике; так, чего доброго, придется скоро писать рецензии на Книги Судеб, впрочем, это еще не очень страшно, лишь бы не аннотации.

Мир, когда вдруг начинаешь постигать его методом скорочтения, неописуемо велик (много больше, чем можно было вообразить прежде), нелеп неописуемо же, зато не прекрасен и не ужасен, а просто таков, какой есть, хотя я, конечно, не знаю, каков он есть, и никто не знает.

+++

Для меня любой вопрос — вопрос жизни и смерти, даже самый пустяковый. Пустяковый, собственно, в первую очередь. Класть сахар в кофе или нет — тоже вопрос жизни и смерти; не в том смысле, конечно, что, выпив кофе с сахаром (или без), я обрету бессмертие (или умру на месте), просто он решается с таким внутренним накалом, с каким только и может решаться вопрос жизни и смерти — с максимально возможным, понятно.

Для меня сам процесс бытия — это натяжение, возникающее от непрерывного противоборства жизни и смерти; «противоборство», впрочем, дурацкое слово, оно предполагает соревнование, а здесь просто одновременное (и неравнодушное друг к другу) присутствие в одной точке.

И — внимание, сейчас вылетит птичка и укусит себя за хвост — только дела и события, которые позволяют вырваться из этой моей звенящей от невыносимого напряжения скучной и размеренной повседневности, уйти от системы координат, позволяющей классифицировать все вещи как вопросы жизни и смерти, — так вот, только это действительно имеет какое-то значение, а вопросы жизни и смерти — чушь собачья, ерунда, прах, пепел, пыль, вообще ничего.

+++

Стремление «быть не как все» в исполнении вьюношей бледных обоего пола выглядит обычно смешно и нелепо (уже потому хотя бы, что является более чем массовым поветрием среди подростков).

Подростки, как правило, совершенно беспомощны, когда дело доходит до вербального оформления смутных сердечных порывов, но с сердцем-то у большинства из них пока все в порядке, чувствуют они правильно. Любопытный парадокс заключается в том, что потребность «быть как все» в этом возрасте тоже ощущается особенно остро, зато и опасность такого соблазна все еще вполне очевидна, — трудный, интересный, решающий момент в жизни. Потом будет еще немало шансов сломаться, но никогда спасение не будет так очевидно (и так возможно).

«Быть не как все», плыть против течения — вопрос сперва выживания, а потом и разрастания (строительства) духа, никак не меньше.

Понятно, что рассуждать о таких вещах можно, только полагаясь на собственный опыт. Мне в этом отношении повезло, я очень хорошо помню, каково это — быть тупым, агрессивным, тщеславным, зато чрезвычайно восприимчивым и чувствительным подростком, мечущимся между соблазнительной концепцией «быть не как все» и вполне реальным, физически ощутимым кайфом от включенности в «общее» — начиная от эйфорического состояния в толпе (на дискотеке, на первомайской демонстрации, в большой компании на пляже, на концерте, на улице после концерта) и заканчивая включенностью в общую для всех систему ценностей. Я очень хорошо помню, какой мощный драйв дает включенность в общее физическое поле, сколько дополнительных сил и уверенности в себе (а значит, спокойствия) дает включенность в общую систему ценностей. Отказ от этих соблазнительных возможностей был в моем случае совершенно сознательным решением, более всего похожим на сознательное решение разумного вегетарианца не есть мяса. «Я больше не хочу строить свое тело из этого материала» — так чувствует вегетарианец (и неважно, какие аргументы он при этом придумывает головой и говорит ртом). Мне в ту пору недоставало ума и опыта для четких формулировок, но ощущение «я больше не хочу укреплять этим мусором свой дух» я хорошо помню.

Причем ощущение это вовсе не было настолько мощным, что делало бы дальнейшее подключение к общему полю невозможным. Оно было достаточно сильным, чтобы поставить вопрос о необходимости выбора, но сам выбор отнюдь не предопределяло. Брать силу и радость от единения с другими людьми — все равно что жрать из помойки, но это, прямо скажем, богатая помойка в буржуйском районе, большой соблазн для голодного. А голод приходит немедленно, стоит только сделать шаг в сторону.

Во-первых, обнаруживаешь, что радоваться в одиночку просто не умеешь, и непонятно, как этому учиться, с чего начинать. Весь предыдущий опыт эйфорической радости связан с пребыванием в сообществе, эту технологию получения кайфа организм худо-бедно освоил и переключаться на какую-либо другую не умеет. Именно на этом этапе многие начинающие отшельники открывают для себя разнообразные химические способы достижения радости, и мало кому удается, попробовав этот способ, пойти дальше, вернее, свернуть в сторону; понятно, что это тоже чрезвычайно опасный этап, необходимый или нет, не знаю, но почти неизбежный.

Во-вторых, выход из общей системы ценностей оставляет человека в полной пустоте и невесомости, без твердой почвы под ногами. Это в сорок лет прекрасное и свежее ощущение, а в семнадцать — натуральная катастрофа, уцелеть в которой можно только чудом. Выстроить собственную иерархию ценностей чрезвычайно сложно, задача почти непосильная, поскольку требует колоссальной умственной, сердечной и душевной работы одновременно; при этом выключенность из общей системы никогда не будет достаточно полной, чтобы ощутить вкус подлинной свободы от «всего человеческого», это тоже надо понимать.