Одна и та же книга - Макс Фрай

Нет, даже не так.

А просто дело в том, что, пока автор высказывания хоть немного озабочен собой, даже вовсе не обязательно красуется, но просто помнит о себе, учитывает, так сказать, свои интересы, высказывание его будет слишком сложным — просто потому, что кроме сокровенной сути в нем еще и автор барахтается. Весь из себя прекрасный, а пониманию — мешает.

Удалить себя из собственного высказывания, да еще и устоять после этого на ногах, — это действительно требует мужества. Чем более умелый рассказчик, чем больше его присутствие украшает высказывание, тем больше мужества потребуется. И тем больше смысла в убогом на первый взгляд результате его самоотверженного поступка.

Меня зовут не Вася. Но я тоже ничего не знаю о том, как устроено все в мире. И от этого мне иногда бывает страшно, а иногда — нет.

+++

Когда кто-то говорит (пишет), очень важно, о чем он при этом молчит. Я имею в виду не стыдную-сладкую тайну какую-нибудь, а некоторые вещи, настолько невыразимые и одновременно очевидные для молчащего о них, что кажется — у каждого свои, а если все же докапываться всякий раз, окажется, очень даже общие — не для всего человечества, но для некоторой большой его части.

Именно это и объединяет «своих», понуждает всеми силами открещиваться от «чужих» — о чем мы молчим, когда говорим (и вообще всегда).

И да, без меня ясно, а все же следует добавить, что именно это молчание придает глубину всякому высказыванию. И по достоинству оценить глубину, понятно, могут только «свои», то есть молчащие на ту же тему.

При этом молчащие о чем-то другом вовсе не обязательно враждебны, даже не обязательно неинтересны, но они не имеют значения — того подлинного, живого значения, о котором тоже приходится молчать, ну не с большой же буквы это слово писать, в самом-то деле.

+++

Только сила интересует меня с некоторых пор, только действия, в которых она проявлена, потому что все остальное мусор.

Надо бы, наверное, объяснить, что такое сила и что это за действия такие, в которых она проявляется, но мне некогда и лень. Сила — она просто есть. Или ее нет. Для того, кто вкладывает силу в свои действия, она очевидна в чужих. И наоборот.

Мне наконец-то стало все равно, понимают меня или нет, мое дело — вложить силу в высказывание, а дальше оно само как-нибудь. А если само никак, значит, силы было вложено недостаточно и надо собирать ее для следующего действия, а не тратить на ерунду.

С некоторых пор я физически не могу врать себе, безнаказанно думать херню или принимать неправильные (для меня) решения — я тут же начинаю подыхать. «Шаг в сторону — расстрел» — единственный, кажется, эффективный метод для обращения с существом, заключенным в человеческой оболочке. После пары-тройки расстрелов оно научается стоять ровно.

С некоторых пор меня интересует только сила и правильное ее применение — вот, так точнее.

+++

Поэт подобен шаману, который сдуру бьет в бубен и идет в Нижний мир.

— Bay! — говорит поэт. — Нифигассе, я в Нижнем мире!

— Bay! — говорят хором обитатели Нижнего мира. — Это кто такой красивый к нам пришел?

— Эй вы там! — Верхний мир стучит им в потолок. — Чего расшумелись?

— Просыпайся! — говорят ему обитатели Нижнего мира. — Тут такие дела творятся!

И Верхний мир просыпается, и от этого случаются всякие удивительные вещи, о которых виновник (шаман, то есть поэт), вполне возможно, не узнает никогда. А может, и узнает. Всяко бывает.

Прозаик же подобен знахарю, у которого в доме трое больных и только что приволокли четвертого. Он собирает травы и варит зелья. Кому-то что-то отрезает, кому-то, напротив, пришивает. Потом тоже берет бубен и идет в Нижний мир, у него там дела. Ему нужно поймать там болезни своих пациентов, построить их по росту и призвать к порядку. Возможно, даже выпороть.

— А, — говорят ему обитатели Нижнего мира, — это опять ты. Как дела?

— Да так как-то потихоньку, — отмахивается знахарь. — А где тут у вас болезнь гражданина N прячется?

— Как будто сам не знаешь. Где обычно.

И обитатели Нижнего мира расходятся по своим делам.

Знахарь тем временем делает свое дело и возвращается домой, в Верхний мир. Там у него кипит котел с лекарством и принесли пятого больного. Второй больной меж тем все-таки помер, зато первый, третий и четвертый пошли на поправку. Знахарь мрачно глядит на пятого больного, с хрустом зевает, берет бубен и снова идет в Нижний мир. А как еще.

Потом, когда он вернется, у его порога будет рыдать семья покойного, зато родственники других пациентов принесут подарки и будут говорить всякие приятные вещи. Знахарь подарки берет, а слов почти не слышит. Он наконец сообразил, в чем была ошибка при работе со вторым пациентом. Это хорошо. Может быть, удастся ее не повторить. Знахарь хочет спать, но в котле булькает зелье, его надо караулить еще полтора часа. Знахарь берет бубен и бьет им себя по голове, чтобы отогнать сон.

Вот примерно такая разница.

+++

Для многих людей с возрастом (читай: опытом) становится недоступным ощущение жизни-как-чуда, жизни-как-волшебной-шкатулки-с-тайнами, да как ни назови.

Меж тем шкатулка никуда не девается. Скажу больше, тот-кто-способен-открыть-шкатулку никуда не девается тоже. Просто уменьшается число и меняется качество ключей, при помощи которых можно запустить процесс. Потому что именно отсутствие опыта обыденности помогает ребенку, который еще слишком недолго живет, чтобы на практике познакомиться с понятием «обыденность», орудовать для запуска чудесного механизма практически любым инструментом, хоть пальцем, хоть кочергой.

И почти никто не успевает выяснить, какие ключи ему теперь подходят. Потому что времени мало, голова не тем занята и вообще вопрос так не стоит.

Но как только вопрос поставлен, у нас появляются шансы на успех. Подобрать правильный ключ к внутренней волшебной шкатулке можно. Я точно знаю.

+++

Если хочется все сразу понять и разместить потом информацию в недрах глупой своей башки, чтобы пользоваться можно было, надо просто пойти гулять, как всегда, с камерой, но без карты памяти, которую вовсе не обязательно терять, можно просто забыть в компьютере, который стоит в студии, а запасную карту заранее вынуть из футляра и вставить в мыльницу, которая валяется дома, и обнаружить все это где-нибудь на середине пути, чтобы не было искушения вернуться.

И тут же небо становится неописуемо синим, и медово-золотой свет льется сверху на черепичные крыши, под ногами распускаются белые и лиловые цветы, птицы и коты всех мастей принимают грациозные позы, стены покрываются невиданными прежде росписями, на подоконниках обнаруживаются причудливые предметы неземной фотогеничности, а зеленые насаждения прут из земли со скоростью сантиметр в минуту. Видимый мир, таким образом, изливается на голову безоружного охотника за мелкими визуальными чудесами, и тут вдруг становится ясно, что это непереносимое изобилие сиюсекундных, мимолетных, недолговечных, переменчивых явлений — и есть сама жизнь, вернее, главное ее свойство. Стремление человеческого сознания рассовать эти сокровища по карманам порождает эффект, который мы называем словом «время», но стоит только расслабиться, согласиться с тем, что удержать ничего нельзя (я имею в виду по-настоящему согласиться, а не умную мысль про это подумать), и — хлоп! — никакого времени нет, а есть вечность, где одно мгновение по объему и продолжительности абсолютно тождественно тысяче мгновений. И стоишь счастливым соляным столбом в эпицентре событий (всякая точка — эпицентр), а жизнь течет мимо тебя и одновременно через тебя — ни капли мимо, ни капли тебе, это ничего не меняет, это кардинально меняет абсолютно все; и ясен пень, это не имеет решительно никакого значения, но все остальное — тем более.