Офицер. Сильные впечатления - Сергей Морозов

Постепенно комната стала наполняться новыми людьми. Все это были вооруженные ополченцы, которые, видимо, только что вернулись из похода. Были среди них и две-три женщины, отличавшиеся от мужчин-ополченцев лишь более замкнутым и гордым видом.

Оператору было разрешено снимать, но присутствующие не обращали особого внимания ни на него, ни на телекамеру. Только когда вокруг захлопали в ладоши и в образовавшийся круг стали выходить, сменяя один другого, ополченцы и женщины, оператора просили непременно заснять, как с достоинством и лихими ухватками пляшет вольнолюбивый народ.

Энергично выбрасывая в стороны крепко сжатые кулаки, плясуны осанисто и неторопливо вступали в круг и начинали отбивать ногами особую кавказскую чечетку, состоявшую из залихватских коленец и добросовестных притопываний. Особенно отличился один рыжеватый бородач с очень худым, почти иноческим лицом. Он плясал с такой удалой оттяжкой и в то же время с такой серьезной невозмутимостью, что Маша не выдержала и, поднявшись со скамейки, пошла восточной павой ему навстречу. Ее выход был встречен бурным восторгом и гортанными выкриками. Ладони людей что есть мочи отбивали такт.

Общее веселье продолжалось до поздней ночи и закончилось, словно по команде. Ополченцы стали расходиться или устраиваться на ночлег прямо на том месте, где они только что плясали.

Умар поманил Машу пальцем и вывел на крыльцо.

— Мой брат Абу готов с вами побеседовать, — сказал он и показал на человека, который неторопливо прогуливался под деревьями, освещенными лунным светом.

— Но ведь ночью мы не сможем снимать, — сказала Маша.

— Это ничего. Того, что вы сняли, вполне достаточно.

Спорить не имело никакого смысла. Маша пожала плечами и направилась к человеку, прогуливавшемуся под деревьями. Подойдя ближе, она увидела, что это тот самый жилистый бородач-плясун, с которым они недавно так дружно отплясывали.

— Так значит, вы — Абу, — улыбнулась она.

— Вы хотели со мной поговорить, — сказал он и пошуршал пальцами в своей жесткой бороде.

— Жаль, что здесь слишком темно для съемки, Абу. Вы очень фотогеничны и очень бы понравились телезрительницам. Впрочем, оператор снимал вас пляшущим. Это, пожалуй, даже еще лучше.

— Ну да, — усмехнулся он, — это лучше. Пусть все думают, что Абу только пляшет.

Он достал из нагрудного кармана камуфляжной куртки пачку «Мальборо», откинул большим пальцем крышку и предложил Маше закурить. Та покачала головой.

— Я не курю.

Он подпалил сигарету дорогой никелированной зажигалкой и глубоко затянулся.

— Мне бы хотелось задать вам несколько вопросов, — сказала Маша.

Он снова усмехнулся.

— Очень хороню. Абу пляшет, и Абу отвечает на вопросы.

— Еще Абу умеет сбивать вертолеты и сжигать бэтээры, — в тон ему добавила Маша.

— Не боги горшки обжигают. У вас бы тоже получилось.

— Нет. Я бы не смогла убивать.

— Смогла бы, смогла бы! — закивал он. — Конечно, не сразу. Сначала у вас убивают отца, потом мать, потом брата, потом сестру… Потом вам самим захочется убивать.

— Вами движет только месть?

— Разве я мщу? — удивился он. — Если бы я мстил, я бы поехал в Россию. Например, в Москву… Но я сражаюсь здесь, на своей земле. Я считаю, что зря прожил день, если не уничтожил хотя бы одного оккупанта. Я сражаюсь за свободу.

— А кем вы были до войны?

— Я был учителем географии.

— И вам пришлось бросить свою благородную профессию и взять в руки оружие. Дети остались без учителя.

— Ничего подобного, — спокойно возразил он. — Я продолжаю учить детей.

— Неужели? — изумилась Маша. — Вы воюете за свободу, а потом, отложив автомат, учите детишек географии, объясняете им, где Африка, а где Австралия?

— Нам сейчас не до Африки с Австралией, — сказал он. — В настоящее время я должен научить их, как обращаться с оружием и взрывчаткой. Дети — это прирожденные стрелки и минеры. Они хотят вырасти свободными. Если они вырастут свободными, то уж как-нибудь отыщут на карте нашу маленькую гордую Чечню.

— Вы, учитель, учите детей убивать, — сказала Маша. — Посылаете их на смерть…

— Мне никуда не надо никого посылать. Смерть и так вокруг нас.

— Но вы толкаете их прямо в огонь… Неужели поднимается рука?

— Ради свободы мы готовы пожертвовать своими жизнями.

— И жизнями ваших детей.

— Совершенно верно.

— Неужели нет другого выхода?

— Нас убивают, и мы же виноваты? — нахмурился он.

— Я вас не обвиняю, Абу. Я просто удивляюсь тому, что вы, учитель…

Он взглянул на нее с такой яростью, что она прикусила язык.

— Мы будем воевать столько, сколько потребуется! — заявил Абу, давая понять, что беседа окончена.

Но он показался ей красивым — этот чеченец. Она смотрела ему прямо в глаза, и у нее в голове вдруг зазвучало пушкинское:

Блаженны падшие в сраженье:

Теперь они вошли в эдем

И потонули в наслажденье,

Не отравляемом ничем…

Недурственный эпиграф для репортажа.

* * *

…И вот Маше довелось встретиться с плененным Абу в одной из маленьких комнаток большого подвала, где размещались кое-какие армейские спецслужбы и органы внутренних дел. Как Маша ни просила полковника, чтобы съемочной группе разрешили остаться с пленником наедине, все было напрасно. Инструкции категорически это запрещали. Волк и без того сделал для нее почти невозможное, организовав подобную встречу и съемку… К сожалению, все усилия прошли даром. Через три дня пленку с записью интервью все-таки конфисковала военная цензура, и, видимо, лишь прежние заслуги полковника спасли его от гнева начальства за столь панибратские отношения с прессой.

Абу привели в наручниках. Он смотрел на Машу, словно видел ее впервые. Он не отказался от предложенной сигареты, но разговора, можно сказать, не получилось.

— Вы по-прежнему считаете, что у чеченцев нет другого пути, кроме вооруженного сопротивления? — спросила она.

— Русские убивают наших детей, — был ответ.

— Нельзя ли найти какой-то мирный компромисс?

— Тогда им придется убить каждого чеченца.

— Возможны ли свободные выборы?

— Наше оружие — ислам.

Маша смотрела в его мутные от усталости глаза, и ей казалось, что он ее не слышит.

— Каким вы видите свое будущее? — спросила она. — Может быть, за мирными переговорами, свободными выборами последует амнистия? Надеетесь ли вы на это, Абу?