Посредник - Ларс Соби Кристенсен

– А это Умник из Норвегии, – сказал мистер Билл.

– Привет, Умник.

И опять тишина. Все смотрели на меня. Все чего-то ждали. Я опустил глаза. Чертова нога донимала меня, правая, стояла почти наперекосяк, я попробовал силком поставить ее как надо, но она не слушалась, чертова нога, надо бы отрубить ее раз и навсегда. Если бы я сейчас пошел, то сделал бы круг и вернулся к тому же стулу. Мистер Билл осторожно тронул пальцем мое плечо:

– Ваша очередь.

Я попробовал поднять глаза.

– Я Умник из Норвегии, – сказал я. – Идиот. – И добавил, кажется про себя: – В точности как вы.

Вскоре я, стало быть, получил имя Эрудит. В каждом уважающем себя цирке не обойтись без словесного артиста. Рядом с прибором лежало зеленое меню, Lunch at the Retreat[8]. Блюда были настоящие: Fresh Fruit Cup, Fresh Baby Carrots, Vegetable Platter, Spinach Salad, Grilled Reuben Sandwich, Chunky Shrimp Salad Sandwich, Naked Idaho Potato, Fresh Cauliflower, Albacore Tuna Salad, Fresh Seasonal Fruit, Cheese Cake, Cranberry Juice[9]и молоко. Я сдался. Не хотел иметь выбор. Был не в состоянии выбирать. Дрожал не я. Дрожал мир, который не мог держаться спокойно. Жалкая парочка – мир и я. Мистер Билл заказал салат из шпината.

– Вам необходимо железо, – сказал он, а остальные идиоты закивали; у всех у нас рты только и годились, что жевать.

После еды за мной опять зашел доктор Будь. Провел к себе в кабинет. Я сел на белый кожаный диван. Надо подписать контракт. Физический контакт между резидентами запрещен, посещать другие комнаты не разрешается, разве только в сопровождении сестры Печали или мистера Билла. Все это исключительно ради нашего блага. Я прекрасно понимал доктора. А к тому же был далек от мысли совершать означенные поступки, фактически мне бы в голову не пришло соваться к соседям, никто и никогда не вызывал у меня большего отвращения, чем эти злополучные горемыки, поэтому я с готовностью подписал бумагу о том, что буду держаться от них подальше, и полагаю, они сделали в точности то же самое, подписали бумагу о том, что будут держаться подальше от меня. Далее речь пошла о неразглашении.

– У вас с собой пишущая машинка, – сказал доктор Будь.

– Просто по давней привычке.

Он хохотнул с дружелюбным видом:

– Давненько я не видел пишущих машинок.

– Да она просто для красоты, – сказал я.

– Трость тоже?

Я не вполне понял, что он имеет в виду, и переспросил:

– Трость?

– Тоже для красоты?

– У меня дефектная стопа, – сказал я. – Вдобавок обслуживание лучше, когда при мне трость.

– Вы полагаете, что вас плохо обслуживают? Плохо к вам относятся?

– Напротив. Я и вам рекомендую завести трость, чем раньше, тем лучше.

Доктор Будь в конце концов вернулся к делу, к неразглашению. Если после выписки предать гласности имя кого-либо из здешних обитателей, то можно ожидать иска о компенсации ущерба, а в худшем случае – тюремного срока. Это опять же совершенно не входило в мои планы. Я снова с готовностью подписал. Обвел взглядом комнату. Такой у меня способ исчезновения. В книжном шкафу я заметил «Моби Дика». Среди специальной литературы, фотографий семьи и домашних любимцев и почетных дипломов разных университетов со всего света стоял сумасшедший роман Германа Мелвилла, и я невольно вспомнил то лето, когда познакомился с мальчишкой по имени Ивер Малт, сорок с лишним лет назад, он не умел читать, и я должен был пересказать ему эту историю на свой несовершенный манер. Внезапно я состарился. И сказал: Наверно, неразглашение столь же замечательная штука, как свобода слова?

Нет, этого я не сказал, только подумал, спросил я о другом:

– Кто-нибудь мне скажет, о чем я вправе молчать?

Позвольте остановиться на этом, прежде чем я закончу.

Вот о чем я вправе молчать. В «Шеппард П.» я провел шесть месяцев. Каждую пятницу в 15:00 нас навещал Боб. Боба все любили. Не любить его было попросту невозможно. И если кто опознает Боба, я готов сесть в тюрьму. Боб – пожилой золотистый ретривер, которому надлежало нас успокаивать. Бывало, обойдет все заведение и дрожит от усталости. Называлось это pet therapy[10]. По-моему, скорее уж Боб лечился у нас, проходил курс human therapy[11]для измученных животных. Он лежал на полу, а мы сидели вокруг и осторожно поглаживали его обеими руками. Собака нас не различала. Она видела людей, и все. Я мог даже почесать Боба тростью за ухом, и он был очень доволен. Да, и еще одно: откуда взялось у меня прозвище Эрудит. Очень просто: свободное время. Свободное время для нас хуже всего. Как чистилище. Свободное время не что иное, как заговор, и каждую секунду этой свободы мы под угрозой. Время просто-напросто комплот, направленный против нас. Когда мы думали, что справились и держим время на расстоянии, оно находилось на заднем дворе, делало отжимания, готовое к новым атакам и подлым наскокам. Время – карманник, разбойник с большой дороги, обманщик, составлявший ложные календари. Вот так примерно мы размышляли. Мы? Так думал я, но очень скоро я начал превращаться в мы, в тех мы, что образуют The never ending fake it till you make it-Tour. В наши плохие минуты, а их, к счастью, было больше, все кое-как могло продолжаться. А в хорошие минуты, например утром в мягком свете, цедившемся сквозь ветви дубов, когда нас выводили на прогулку и мы ощущали покой и не чуяли никакой опасности, мы порой так дурели и горячились, что было недалеко до беды. И затевали свистопляску оптимисты из наших рядов. К примеру, Домохозяйка Джин Без Тоника однажды в такие хорошие минуты решила, что высадка на Луну в 1969 году – огромный блеф, ни больше ни меньше. Как может флаг на Луне расправиться, если там нет ветра? А тени? Кто-нибудь обратил на них внимание? При том положении, какое Солнце занимало 20 июля 1969 года, тени астронавтов падали бы совсем в другую сторону. Это доказано. Кем? Теми, кто доказал! Сами раскиньте мозгами, сказала Домохозяйка Джин Без Тоника. Этот вздор растревожил меня. Ведь я вдруг воспринял его всерьез. Как нечто вполне возможное. Как одну из многих возможностей, предлагаемых распрекрасной хваленой реальностью. А это означало, что и лето 1969-го всего лишь одно из многих в длинной, вероятно бесконечной, череде лет, имевших место в те же месяцы, в те же каникулы. Пожалуй, я и сам приходил к этой мысли? Что Ивер Малт не существовал, что у него не было полубрата, что он никогда не встречался со мной и что та девочка, которую я не мог выкинуть из головы, первая, с кем я этого не делал, просто мне приснилась? Я встревожился, оттого что был растревожен. Треклятая реальность предлагала слишком много выборов. Неужели не могла удовольствоваться хотя бы двумя – один из которых делишь с другими, а второй хранишь для себя? И третий выбор, правда сомнительный, – тот, который записываешь.